Михаил Каминский - Переполненная чаша

И все-таки… И все-таки мне стало неуютно. Не страшно, а одиноко и тоскливо. Скот, он такой, возьмет и брякнет: «Каминский болтал там, где следовало молчать, разговорился». Сообщит из глубочайшего убеждения: так надо! И пойдет писать губерния, а я должен буду оправдываться: «Я не осел. Осел не я». Бессмысленная и бесконечная работа, потому что любой человек пожмет плечами: я, мол, там не был, а болтать лишнее в чужих краях не рекомендуется и в эпоху гласности.

Нет, Скот не был дураком. Он был умным. Он знал, как надо действовать, как выводить человека из себя, раскрывать его — точно умелый боксер, работающий на ринге «вторым номером». И он меня все-таки подцепил!..

На Вторую речку падал снег: на палатки, на дощатые столы, за которыми мы не ели — принимали пищу под открытым небом. Один из амнистированных засучивал рукав и лез растопыренной пятерней в ведро с борщом. Когда он вытаскивал руку, она была в чешуе из жира: борщ остывал быстро; пятерня его сжимала куски мяса, которые шли к о р е ш а м. Остальное доставалось нам. Кто ел, а кого, как и меня, тошнило от «остального».

Почему кривоногий не убил меня на Второй речке? Не знаю. Почему он вроде бы забыл обо мне на грузопассажирском «Капитане Смирнове»? Не ведаю. На Второй речке я каждую ночь готовился, к смерти и сочинял стихи. В твиндеке корабля типа «либерти» я тоже не ощутил полной свободы: кривоногий был рядом, сидел на нарах, неподалеку, скрестив ноги по-турецки, голый по пояс, блестящий от пота, маленький в огромном пространстве жилого помещения сразу на три тысячи человек, но по-прежнему излучающий злую волю. Однако какая-то пружина все-таки распрямилась во мне, и, видимо почувствовав это, соседи по нарам стали заговаривать со мною: я, по их мнению, выскочил из ловушки.

Я стал выходить на палубу — чтобы достичь лесенки со звонкими металлическими ступеньками, ведущей вверх, надо было пройти мимо нар, на которых в окружении «шестерок» восседал мой потенциальный убийца, и с каждым разом я шагал мимо него все медленнее, все выше поднимая подбородок. Страх не улетучился, не пропал. Я только сумел загнать его внутрь. «Все обойдется, все будет хорошо», — повторял я, приближаясь к проклятому месту. Потом наступал провал: темнота окутывала сознание. Затем вновь все вокруг и внутри меня светлело. И каждый раз в эти мгновения начиналась новая жизнь…

Нас «купили» разные заказчики: я оказался в учебной роте, кривоногий — в стройбате. Мы учились на офицеров и, как обычные солдаты, чистили занесенные снегом дороги, разгружали пароходы, строили дома для военных летчиков. Однажды наш батальон попал во время учений в такую пургу, что нас разбросало поодиночке. Я вернулся в расположение батальона только на четвертый день и узнал, что Костю Чернова уже похоронили, семерых с обморожениями положили в госпиталь, а Додика Персидского еще ждут…

В общем, я стал солдатом. И тогда повстречал кривоногого. Это было после фильма «Возраст любви». В кинотеатр мы попали, отстояв сутки в карауле. Весь сеанс от наших мокрых шинелей шел пар, затуманивая изображение на экране; в тепле, казалось бы, усталость должна была разморить самых стойких, но я видел вокруг десятки широко открытых и сверкающих глаз. «Сердцу больно, уходи, довольно! — пела, любя и страдая, прекрасная аргентинка с ласкающим слух именем Лолита. — Мы чужие, про меня забудь…» И даже насмешливо-скрипучий голос Зиновия Гердта, читавшего за кадром перевод, был не в силах извлечь нас из глубины счастливой очарованности. Многие улыбались — стыдливо, смущенно. Некоторые хмурились, чтобы, я понимал, скрыть свои подлинные чувства. Кое-кто беззвучно плакал, и нельзя было спутать слезы с каплями от растаявшего на шапках-ушанках снега: у талой воды иной — светлый, без жизни — блеск.

Мы вошли в кинотеатр шумливой т о л п о й. А покидали его тихие и п о о д и н о ч к е, разобщенные, каждый в своей скорлупе, со своими воспоминаниями и мечтами. И тут кто-то бесцеремонно толкнул меня: «Здорово, кореш!» Я обернулся и сразу узнал его — по глазам: они не изменились. Голос стал мягче и звучал приветливо, губы расползлись в улыбке, а глаза, как и тогда, ничего не выражали, точно незрячие. «Мир тесен», — сказал он и протянул прямую ладонь с чуть растопыренными пальцами. В такой — открытой — руке ничего не скроешь, но я все-таки увидел в ней длинный нож с тусклым лезвием и конечно же сразу припомнил все: теплушку с черной тайгой в проеме двери, свою обреченность в пустой, рассчитанной на двадцать человек брезентовой палатке на Второй речке, кровь, неспешно расползающуюся по голому, блестящему от пота животу кривоногого убийцы, — чужую кровь, и свою собственную, черной пульсирующей струйкой, словно то был родничок, выплескивавшуюся из какого-то очень уж аккуратного разреза в рукаве моего синего плаща «Дружба»…