Михаил Каминский - Переполненная чаша

В общем, не было страха. Не возникло отчаяние. Даже унижение, всплеснув острым языком ядовитого пламени, обожгло и пропало. Поэтому я был способен размышлять сразу над двумя проблемами. Одна — роль и место удивления в развитии Homo sapiens. Другую можно было бы сформулировать так: «Почему я его не переношу, этого Скота?» Мало ли на свете негодяев! И он не хуже иных, если, конечно, существуют эталоны подлости и весы для злобы. Однако я не терплю именно его… Неужели и впрямь: разные группы крови? Нет. О крови можно только для красного словца. Да и то опасно. Не стоит. Не надо. Нельзя. Иначе из этих дебрей выбираешься не на простор ясности, а лишь в другую чащобу — прямиком к фашизму.

Сбоку от меня негромко кашлянул Любавин. Дал знак: я ухожу, потому что лишний. Он понял: драки не будет, а во все остальное поэту вмешиваться ни к чему. Я услышал удаляющиеся шаги Любавина, подумал о них: деликатные, и твердо приказал себе: «Не надо о крови и ее группах! Сосредоточься на основополагающем чувстве — удивлении». Действительно, тут бесконечное пространство для анализа. Например, можно поспорить с великим Энгельсом, выдвинув в пику ему такой заманчивый тезис: «Человека создало удивление». Слабо доказать? Смотрите: другие отряды приматов не удивлялись, не умели, не знали, а то и стыдились этого чувства: ведь оно не дает ни пищи, ни крова, только отвлекает — так они считали, и в результате до сих пор прыгают с ветки на ветку в джунглях, сельве и в Сухумском обезьяннике.

Я глядел на Скота и думал: все перемешалось. Уже не закипает под лучами огненного солнца Дунай. И наш кораблик больше не трется старым, отвисшим брюхом об песок и гальку не обозначенной в лоциях отмели. И я уже не вижу ядовитого потока, хлеставшего из трубы, похожей на ствол крупнокалиберного орудия.

Может быть, подумал я, не надо создавать Общества по охране окружающей среды? Прежде всего надо заботиться о той природе, которая в нас самих, из которой мы, люди, состоим. Наведем чистоту в себе — и не поднимется рука осквернять землю…

Скот пошевелился. Но я не отвел своего пальца от его груди. Наоборот, почти уткнул этот перст указующий в ребро Скота, потому что, как только вспомнил про убийцу со справкой, кривоногого малого, отсидевшего пять лет за то, что порешил парикмахера (и был амнистирован), ко мне пришло озарение. Я приставил к бывшему душегубу известного прозаика Скота с его хвастливой исповедью о предках — морских разбойниках из Шотландии, поступивших на службу к русским царям, и опять кое-что озарилось светом юпитеров, как киносъемочная площадка в пасмурный день. Я только сомневался в одном: способна ли справка об амнистии и в самом деле перечеркнуть приговор за особо тяжкое, кровавое преступление? Все остальное выстроилось в ровненькую и упорядоченную очередь к окошку с надписью «Прозрение». Ну да, и там, и тут вокруг меня была вода, а разница между рекой и океаном лишь в объеме и состоянии стихии. И как тот кривоногий малый, Скот стремился меня согнуть, унизить, загнать в берлогу страха, используя испытанное — и ненавистное мне — оружие. Они были такие разные и такие одинаковые — известный писатель и зек с пятилетним стажем. Кривоногому была нужна власть, чтобы хорошо есть и пить. А в чем нуждался Скот? Во имя чего он старался и на что уповает? Может быть, рассчитывал, что, испугавшись, я стушуюсь, уйду в тень и впредь не стану молчаливо, но так упорно с ним спорить? А уж о том, чтобы протестовать вслух, даже робко, как я только что позволил себе, и в помине не будет. Значит, тоже речь о власти… Кто его знает, этого Скота! И вообще, ответы на многие вопросы приходят далеко не сразу, порой через такой долгий промежуток времени, что в них уже не нуждаешься, в ответах, а то и настолько поздно, что лучше бы их не знать никогда… Вот так однажды я вспомнил своего подчиненного Костю Гурова и наконец-то сообразил, что никакой врожденной болезни у него на было, а это отбили Косте почки жестокий старшина Сидаш и сердобольный помкомвзвода Гапеенко, когда учили его субординации в хозяйственной землянке. Она, землянка, была расположена метрах в пятидесяти от казармы, выше по сопке, и крики оттуда не достигали наших ушей. Зато, вспомнив о Косте Гурове, я закричал сам — от бессилия и собственной глупости, от невозможности вернуться на сопку Любви, царящую над Петропавловском-Камчатским, и сбросить с нее в океанский залив старшего сержанта Гапеенко — с его чувствительным сердцем и гиреподобными кулаками…