Михаил Каминский - Переполненная чаша

Так оно и случилось. Начальник цеха и Воробьиха получили по выговору, а на меня, помимо строгача с предупреждением, обрушились еще и материальные санкции: выдирка, набор, перепечатка и вклейка в журнал речи Суслова — все за мой счет.

«Вы родились в рубашке», — радостно шепнула мне Беляева, когда узнала об этой ужасной каре…

Осенью того же года я плыл на стареньком судне типа «либерти» из Владивостока в Петропавловск-Камчатский. На двухэтажных нарах в твиндеке расположилось около трех тысяч новобранцев. Много было амнистированных в связи с кончиной вождя. Их узнавали по недоверчивым и злым взглядам, выколотым бледно-синим орлам и русалкам — на груди, клятвам «Не забуду мать родную!» — на предплечьях и просьбам «Не трогай их, они устали» — на ногах. Бывшие зеки пели про Ванинский порт и Магадан — столицу Колымского края. В проливе Лаперуза стало сильно качать. В твиндеке было нестерпимо душно, и до тошноты пахло спиртным, махоркой и потом. Я слез с нар и выбрался наверх. Там, на палубе, гулял холодный ветер, и запахи были иные — мокрого железа и свежей рыбы. Вдали в розовом тумане виднелась гряда сопок. Небо было ярко-синим, безоблачным, спокойным и высоким-высоким — до бесконечности. А море слегка штормило, и волны часто сталкивались между собой, будто в беззлобной потасовке. Когда, вцепившись в поручень, я получил в лицо пригоршню горько-соленой пены, то неожиданно понял, чему так радовалась Беляева и что подарил мне наш грозный директор… Да! Раздав взыскания, он выгнал из кабинета начальника наборного и Воробьиху, а меня оставил. Постоял у окна, постучал ногтем по стеклу, обернулся и произнес те самые слова о страхе, который есть и ущербность духа, и телесный изъян. А потом он добавил, не очень-то надеясь, что я пойму его: «У страха есть не только имя, но и отчество, и фамилия — тех, кто вселил в человека это чувство. А я, например, не хочу, чтобы ты когда-нибудь поминал меня таким вот образом… Ну, что стоишь истуканом? Ступай! Прочь!»

Мы так и не увидели целиком буксир, который стащил нас с мели. Сначала он толкал-крутил-дергал наш кораблик с невидимой стороны — это мы лишь ощущали. Затем обзору предстала часть его давно не крашенного борта, проржавевшие клюзы, со скрежетом глотавшие лоснящуюся якорную цепь и, словно бесконечные макаронины, втягивавшие мокрые канаты, вселявшие непоколебимую уверенность своей толщиной.

А когда буксир окончательно выволок нас на простор, то, рявкнув голосом сохранившегося в преданиях одесского биндюжника, сразу показал необъятную корму — и был таков.

И тут же еще прытче забегала команда — без капитанских подсказок и понуканий: матросы сами знали, что надо делать, когда наступило время работать. А то ведь на мели, освобожденные ее засасывающей хваткой от обычных обязанностей, они стали сродни нам — беспечным туристам.

Любавин все еще стоял близко от меня. Корабль покачивало — и поэт равномерно, в такт этой качке, то касался своим плечом моего, то отдалялся. А я все смотрел и смотрел на Скота. Что называется, вглядывался в него, ничуть не смущаясь ответного — настороженного, весьма недружелюбного, однако при том и заметно удивленного — взгляда. А что в том странного, в удивлении? Оно способно жить по соседству со злобой, сопутствовать страху и соединяться с любовью. Это ведь ни положительное, ни отрицательное чувство, оно, можно сказать, никакое, а если чуток пофантазировать, то это особое — видовое — качество: способность удивляться. Этакая данность, ниспосланная творцом в дальнюю дорогу человечеству. Я прикинул, рассматривая Скота, что удивление, пожалуй, свойственно нашим предкам с того первого, судьбоносного, дня, когда кто-то из них на единственный сначала шаг отделился от всей другой природы. Он сделал этот шажок — возможно, пока еще ползком или на четвереньках — и удивился: вон она где осталась, природа, — позади, а я уже здесь! То, что понятия «впереди» и «позади» относительны, наш предок об этом не ведал.

Я видел: Скот очень неспокоен. Подрагивали скулы. Мерцали в четко ограниченном круговом пространстве зрачков желтые, тигриные, искры. Нервно дышали глубоко вырезанные ноздри. Но мне было плевать на все эти неуправляемые движения. Ведь враждуя со мной взглядом, Скот удивлялся, и это делало его агрессивность менее опасной. Я знал: он меня не задушит и не выкинет за борт. Не пырнет ножом и не стукнет по макушке вот тем стальным крюком с противопожарного щита, окрашенным кровавым корабельным суриком. Это мне было известно по опыту: удивившись, даже убийца со справкой отступает на шаг, что равносильно помилованию, если, конечно, данный убийца не оголтелый маньяк.