Михаил Каминский - Переполненная чаша

А он и не волновался. Он был спокоен, уверен в себе и настойчив. И от этого Грация почувствовала себя еще более беззащитной, чем всегда, и подумала: вот кто оградит меня и спасет.

— Хорошо, — согласилась она, — значит, сегодня.

И, как бывало не раз прежде, давно, Грация вошла в чужой дом с чужим ей человеком.

В доме через дорогу доедали яичницу. Не одна — несколько ложек торопливо и вразнобой шаркали по дну сковородки, и лишь эти скрежещущие звуки — металл по металлу — раздирали утренний покой Пуховки. Стадо прошло тихо и незаметно. Даже щелканье кнута донеслось только издали, с края деревни, а вообще-то теперь Егорыч вел свою рогатую орду без прежнего шумового сопровождения. Пастух как-то потускнел, сгорбился, даже голубая трикотажная рубашка, кажется, выцвела. Еще на дальних подступах к окну Грации он опускал голову и сосредоточенно утыкался взглядом в дорогу, на которой с каждым днем все меньше оставалось целых асфальтовых островков. И овцы — ныне их никто не шпынял и не материл — перестали суетиться, двигались с подчеркнутой неспешностью, точно собаки-ищейки, вынюхивая в пыли одним им ведомый след. Одни лишь коровы оставались верными себе — безразличными к окружающему миру и, похоже, слишком поглощенными тем поразительным процессом, который непрерывно протекал внутри их крупных, пузатых — и в то же время костлявых — тел.

Окно было приглашающе открыто, но Грация держалась подальше от него, потому что ничего там, за окном, хорошего не было. Сковородку, видно, решили проскрести до дыр. Куст шиповника давно уже напоминал какой-нибудь саксаул или другое растение пустыни: ни цветочка, ни листочка; только острые шипы торчали из толстых, похожих на перекаленную и скрученную проволоку, ветвей.

Ей предстояло еще два дня прожить в этом доме, в этой темноватой и сырой комнате. Можно было бы, конечно, и сегодня, прямо сейчас, подхватить сложенный уже чемодан и податься к автобусу, а там, минут через пятнадцать — двадцать, — станция, а еще через час — московский вокзал, окутанный неумирающим запахом паровозного дыма. Паровозов давно нет, а дым живет в порах металлических конструкций, в стекле, даже в воздухе необъятного вокзального пространства. А дальше — бегом, узким перроном, в толкотне к первой телефонной будке с двумя копейками в потном кулаке, и «Здравствуй, я приехала»… Но она обещала сестрицам Михановским последний раз навестить их, а они поклялись непременно приехать на дачу: «Ты нас извини, мы, конечно, большие свиньи, но такое уж выдалось лето». — «Да, — сказала она, — ужасное лето». — «Почему?» — удивилась Юлия. Грация промолчала, иначе бы пришлось говорить очень долго — и о том, что все ее бросили и предали, а она сама предала Дубровина, и о том, как страшно идти словно бы обожженным лесом и как опасно жить в деревне, где ненавидят не только людей, но и собак.

И если уж честно и полностью отвечать Юлии, то нельзя было не вспомнить Толика Фирсова и Егорыча, все обиды и оскорбления, которые этим летом выдала ей судьба. Пожалуй, лишь о Вадиме она могла отозваться иначе — например, как о неожиданно оказавшемся рядом спасательном круге, когда уж не оставалось никаких надежд. Грация до сих пор помнила нежность, благодарность и покой, которые явились вместе с исходом взбунтовавшейся страсти, и даже мысль о Дубровине не перечеркнула этих ощущений. Но так было лишь в первые минуты, а потом все перевернулось, обнажая изнанку случившегося. «Нет, Вадим, нет, — говорила Грация, — было и сплыло. И никогда не повторится». — «Почему? Что произошло?» — растерянно спрашивал Вадим. А она твердила слово «нет», как вбивала гвозди в крышку гроба, — каждое «нет» все глубже хоронило эту их единственную встречу…

И все-таки — Вадим был. Но именно о нем Юлия не должна ничего знать.

Хозяйка открыла дверь без стука и молча замерла в шаге у порога в излюбленной позе: голые ступни расставлены широко; коричневые, в узлах, ноги видны почти до колен из-под старой ситцевой юбки; животом вперед; толстые руки то ли скрещены на низко обвисшей груди, то ли улеглись поверх выставленного живота.

Оглядела комнату, наверняка заметила непорядок: радиоприемник, не прикрытый салфеткой, но виду не подала. Сейчас ее интересовал более важный вопрос.

— Ты мне ответь, — спросила, — что там у вас в Москве говорят? Скоро конец будет ускорению и этой, как ее… перестройке?.. Когда победим-то?

— Не знаю, — сказала Грация, — думаю, процесс этот длительный.