Лукас Бэрфус - Безбилетник

Вчера она не подставлялась солнцу, на площади под каштанами; то было солнце, которое следовало за ней по сигналу. Она повелевает светом и тьмой и призывает небо послать облако, чтобы пресечь свет, приглушить белизну и погасить золото. Водяной пар в небе рассеивает свет, блеск возвращается назад в пелену тумана, и в этом мутном мерцании он узнаёт её, в образе служащей в платье-футляре, в светлом плаще на три четверти длины, на два пальца выше колена. Почти прозрачные подколенные впадины, стройные икры без изъяна, волосы подобраны вверх благопристойным зажимом из чёрного лака.

Свет не одинок во вселенной. Рядом с ним существует материя и требует дисциплины. Материя? В низших сферах существования преобладает обозначение материал. Барахло. Вещество. И это вещество, сколь бы жалким и ничтожным ни было его качество, – вот участь смертных. Ни дня они не выживут без денег, без башмаков или тряпья вроде того куска хлопка, на меховой подкладке и с капюшоном, так называемой парки, носящей английский бренд Holbrook, но на самом деле никогда, ни в одной стадии изготовления не видевшей британской территории; скроенной скорее всего в Пенджабе и смётанной в каком-нибудь потогонном производстве под Чиангмаем руками туберкулёзной семнадцатилетки. Он зависим от этой тряпки, которая защищает его тело от холода и позора. И как ни вульгарно это барахло, лучше бы он держал его под рукой наготове. Но парки при нём нет. Он оставил её небрежно валяться на пассажирском сиденье. Хотя ведь знал, какие у неё проворные ноги. И когда богиня уже достигла середины площади, он ныряет щучкой в машину и отчаянно хватает этот рыхлый предмет одежды. Так. Парка теперь при нём. Хорошо. Но недостаточно. Ему нужен ещё телефон, а этот телефон, к сожалению, не торчит у него в нагрудном кармане, а лежит на приборной панели. Он хватает его. Теперь всё на месте. Теперь он может бежать. Может быть. Может быть, ему ещё понадобится его бумажник. Его состояние, его идентичность. Может пригодиться. Но эта свиная кожа куда-то запропастилась, во всяком случае контрольный запуск руки в левый внутренний карман угодил в пустоту. Итак, ему снова приходится нырять в салон машины, в то время как она перемещается по площади, проворная и легконогая, и вот-вот скроется с его глаз – но куда же подевался этот проклятый бумажник? Его нет на сиденье, нет под сиденьем, нет в кармане дверцы. А, нашёлся. Глубоко в щели между водительским сиденьем и центральной консолью, вот куда он забился.

Знать, где находится предмет – это не то же самое, что располагать им. Он видит бумажник, но не может до него добраться. Твоя богиня уже почти на вокзале, а ты тут копаешься, выковыривая свои достижения. В чём дело? Слишком толстые пальцы? Слишком размягчённые мозги? Может, тебе выпить кофе для бодрости? Ты что, в абстиненции? Что ты делаешь? Сейчас ты заплачешь?

Он чувствует, как раскаляется его голова, он жаждет своего бумажника и втискивает руку между поролоном, металлической скобой и пластиком. Пальцы выгибаются, кредитная карта вонзается в ногтевое ложе, рвётся кутикула, но захватить бумажник ему всё равно не удаётся. Бесполезно.

Теперь выгляни через лобовое стекло. Ты её видишь? Эта маленькая точка на уровне спортплощадки, это она. И ты рассчитываешь её догнать? Как?

Он выбирается из машины. В кармане брюк звенят какие-то монеты, это сдача со вчерашнего дня. Сколько там? Мало. Очень мало. Хватит на кофе, но на два уже не хватит. Тебе придётся во всём себе отказывать. Продержаться на резерве. Неприятно, да, но кого ты хочешь в этом обвинить? Вселенную? Беспощадную, не знающую снисхождения судьбу? Или кого?

Она на пути к вокзалу, на том же пути, которым шла вчера. Это её обычный маршрут. От дома назад к месту кормления. Он спешит через площадь, он чувствует на себе взгляды, люди удивляются, откуда в нём столько прыти. Она-то молода и пластична, она подвижна; выспавшись и позавтракав, она скользит с проезжей части на тротуар, она лавирует по местности, обтанцовывая подмёрзшие лужи. Он же: поспешает ссутулившись, с пустым и кислым желудком, выдыхает открытым ртом облачка пара, с губы свисает нитка слюны, которую он вытирает рукавом.

По мере приближения к вокзалу поток людей прибывает. Асфальт испещрён прожилками инея. Фигуры людей спешат к перрону, размытые в зыбком утреннем свете, некоторые с синим отсветом на лице. Они идут своим путём вслепую, экипированные для рабочего дня. Компактные ранцы, бутылки с питьём в боковых карманах, все свежие, побритые, боеспособные. Вчера он был таким же, как они, сегодня он их презирает. Он отделён от них и никогда не будет принадлежностью этого поезда. Они думают, что находятся в конкуренции один с другим, и эта вера подгоняет их, но в реальности они служат одному и тому же делу – тому делу, которое для него теперь потеряно. Никогда прежде он не смотрел на них под таким углом. Они сытые, но они ещё спят. Они спят всегда. Он голодный, да, измученный бессонной ночью, взмокший, но он бодрствует. Он очнулся и чу́ток для тишайшего тона, для малейшего света, для величайшего пустяка. Он воспринимает шёпот из их наушников, слышит слова, голоса, которые сопровождают каждого к месту его назначения. Он видит свет в подъездах домов, видит рекламные проспекты, разложенные кругом. Фонари, в пятнах от раздавленной мошкары. Зеркальные стены отражают силуэты, идущие по лунному ландшафту асфальта в сторону вокзала, где они ныряют в неоновый холод подземного перехода и разделяются на три потока – направо, налево и прямо, к задним лестницам. Люди, кажется, не замечают его, мужчину, который находится среди них, но не принадлежит к ним; запыхавшись, он продирается сквозь них, не спуская глаз с одного затылка, который сияет ему из толпы, голый среди других загривков, укутанных в шерстяные хомуты. Вокруг её шеи, которую он теперь видит, сияет цепочка, тоненькая, с замочком величиной не больше рисового зёрнышка, за это зёрнышко он и держится, это его Полярная звезда.