Максим Иванов - Призрак фуги

Будущая моя жена работала учительницей математики, подрабатывая репетиторством, причем ко времени нашей встречи репетиторство уже ото­двигало на второй план школу с ее бесконечными нагрузками, разнарядками, отчетами, дурами-завучами и маленькой зарплатой. Она была из тех вечно юных учительниц-практиканток, которые, сколько бы ни работали, никогда не превратятся в многоопытных мегер, испепеляющих класс ястребиным взглядом и подавляющих его начальственным ором. Ее большие светло-серые глаза, всегда словно искавшие поддержки в собеседнике, ее замедленные дви­жения и тихие и одновременно отрывистые интонации в неожиданно высоком голосе, разумеется, не были оценены ни учениками, ни руководством школы. В первый раз мы встретились с Аленой в маленьком кафе напротив парка Янки Купалы, владелец которого устроил под высоким потолком дополнительный этаж. Сидя за игрушечным столиком у чердачного окна, глядя на промозглый пейзаж с плавающими в лужах огромными алыми листьями клена, мы про­говорили с ней три или четыре часа, хотя единственное, что я запомнил из этой беседы, был ее взгляд, тогда еще такой непривычный, — вернее, то, что я увидел в этом взгляде, — робкое, свежее, сумеречное, скандинавское лето ее души. Мы пошли через парк, то и дело останавливаясь и прижимаясь друг к другу. Никогда не забуду, как она в первый раз обняла меня там, в глубине парка, — ни одна женщина до этого не вкладывала в объятия столько сокро­венного, какого-то ускользающего, волшебного смысла. Как по-настоящему прекрасная мелодия состоит не из одного только ладно скроенного мотива — в ней чувствуется и глубина подачи, и одухотворенность исполнения, а ино­гда и вся непостижимая ценность бытия, — так и образ Алены после нашей первой встречи наполнился для меня дополнительным, высшим смыслом, подсказывавшим, что передо мной не просто красивая женщина — передо мной моя жена.

Я загорелся каким-то маниакальным желанием сделать ее счастливой: ошеломлял ее своей нежностью, делал дорогие подарки, возил ее в такие места, в которых она давно и безнадежно мечтала побывать. Через полгода мы поженились, а еще через год у нас родились близнецы — Миша и Антон, — и с тех пор я уже не сомневался в том, стоит ли ценить эту жизнь. Как бы пафос­но ни звучало, но, хотя я и раньше не отличался особенной склонностью к зверствам или подлости, после свадьбы и рождения детей характер мой стал мягче — я сделался строже к себе и одновременно снисходительнее к другим. Как мог я, например, наорать на сотрудницу из моего отдела, зная, что у нее двое детей и муж-неудачник, если завтра в ее положении могла оказаться моя жена? Когда у тебя появляются близкие, твоя ответственность перед ними порождает заинтересованность в справедливом течении дел во всем мире, потому что тебе самому в нем есть что терять. Мне казалось, что судьбы наших детей догоняют наши судьбы точно так же, как догоняют друг друга голоса в фуге, составляя вместе одно большое полифоническое произведение, смысл которого нельзя растолковать, можно лишь безошибочно почувство­вать. В мире постоянно гремят войны, свирепствуют болезни, бушуют зем­летрясения и цунами, но эта миллиардоголосая фуга, подчиненная какому-то тайному замыслу, тысячелетиями не затихает, только становится громче, и слышать хотя бы малую часть ее в себе и в своих детях, наверное, и есть самое настоящее счастье, которое никогда не иссякнет и не надоест. И пускай через два-три года после свадьбы слух мой пообвыкся в этой новой для меня музыкальной среде, а в чем-то, может быть, и притупился, пускай все больше времени я стал отдавать работе, — главное действие моей жизни происходило в семье и для семьи, которая, как Кощеева тайна, спрятанная в яйце и в иголке на далеком острове, где бы я ни находился и о чем бы ни думал, оставалась единственным залогом моего полнокровного, осмысленного существования в этом мире.

Больше всего я любил субботние и воскресные утра, когда вся наша семья была в сборе. Алена вставала часов в семь утра, чтобы успеть испечь блинов к завтраку, которые все мы, включая малышей, уминали просто в промыш­ленных объемах — сначала с глазуньей, потом с вареньем. После завтрака, не помыв посуду, не заправив кровати, разбросав одежду по квартире, мы всей гурьбой загружались в машину и ехали куда-нибудь — в игровую комнату, в парк, за город, за границу, — словом, туда, где чувствовали, что сегодняшний день будет интереснее, чем вчерашний, где главный мотив зарождавшейся в нас фуги не стоял на месте, развивался и звал жить дальше... Здесь, подобно Фаусту, я готов воскликнуть: «Остановись, мгновенье!» — но кто и когда в этом мире смог докричаться до небес? Жене моей было тридцать три, мальчи­кам — по четыре года, когда, возвращаясь из такой вот воскресной поездки, по просьбе жены я высадил ее с детьми у торгового центра недалеко от дома, а сам поехал по делам до вечера. Вечером двор был полон детьми, но Алены с малышами среди них не было. Не увидел я их и дома, и как выяснилось, как прогремело вскоре немыслимой, невозможной вестью, не суждено мне было увидеть их уже никогда, потому что не успели они за час перед этим выйти из торгового центра, как на тротуар, отделенный от проезжей части невысоким бордюром, вылетела легковушка с потерявшим сознание водителем и разом оборвала три самые дорогие мне жизни.