Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

После таких воспоминаний Колунков в посёлке напивался. Утром болел, был угрюм, молчалив, а к вечеру, несмотря на «сухой» закон в поселке, снова находил вино. А как найти здесь? — размышлял он. Может, кто из ребят захватил с собой и утаил на черный день или на праздник? Вряд ли! Если только у бригадира спирт есть? В поселке он пытался лечить свою язву спиртом. Олег заметил, что сегодня Ломакин, работая, изредка морщился и мял руками живот. Значит, язва у него снова проснулась. Надо поглядеть не будет ли он ее спиртом жечь.

Ломакин сегодня в шахматы не играл. Он в очках читал книгу, сидел, ссутулился внизу на нарах, напротив Звягина с Сашкой, расположившихся за шахматной доской. На коленях у Сашки лениво журчал транзистор, потрескивал изредка разрядами, наполнял землянку домашним уютом, напоминал Колункову детство, то время, когда он, лежа на полатях, слушал только что впервые подключенное в деревне радио. Ломакин перед отъездом в тайгу взял в библиотеке медицинскую книгу о язвенной болезни желудка и захватил ее с собой посмотреть, когда образуется свободное время. Днем желудок начал посасывать, щемить. Борис Иванович вспомнил о книге и вечером вытащил ее из рюкзака, решил полистать, поглядеть, может, в ней сказано, чем можно успокоить язву. За спиной бригадира на нарах на боку, подтянув колени чуть ли не к подбородку, по–детски спал под телогрейкой Федор Гончаров. Читая книгу, Ломакин немного приспустил очки на нос и выглядел в них непривычно, смешно, сразу чувствовалось, что пользуется он очками редко. «Медведь в очках!» — усмехнулся Колунков, вспомнив картинку в какой–то детской книжке. Там старая медведица вязала носки, сидя на скамеечке, так же как Ломакин, ссутулившись и приспустив очки на нос.

Павлушин укрепил зеркальце на сучке столба, поддерживающем нары, и брился безопасной бритвой. Утром он не побрился. Щетина выступила на щеках густая, неприятная. Андрей крутил головой, косил глаза, стараясь разглядеть при тусклом свете керосиновой лампы в маленьком четырехугольнике намыленную щеку. Снимая бритвой пену, он неприязненно прислушивался к звукам, доносившимся из–за брезента, пытался понять, что там происходит. Оттуда изредка долетали мягкий смешок Матцева и короткое переливчатое хихиканье девушки. И всякий раз, когда раздавался смех, грудь Павлушина будто бы кто сдавливал, а потом медленно отпускал.

— Пионер, — оторвался Ломакин от книги и снял очки. Он чувствовал себя в них неловко. — Что означает слово гидрокарбонат натрия?

—- Не знаю, — ответил Андрей.

— Как же ты не знаешь? — по–прежнему ссутулясь, недоверчиво глядел на него Ломакин, держа книгу и очки на коленях—Ты же студент!

— Я не химик и не медик… Ты к Матцеву обращайся. Его из химического института выперли! — Андрей последние слова произнес громко, надеясь, что в женской половине услышат их, но сразу пожалел, что сказал. Зло получилось и ехидно. Но никто не заметил этого.

Матцев три года учился в химико–технологическом институте, который, по его словам, он сам бросил и уехал в Сибирь.

— Владик в желудке не разбирается, — отозвался Звягин. — Он больше по половым вопросам!

— Какое слово, Медведь? — свесился сверху Олег.

— Ты лежи там! Тебя не спрашивают, — ответил бригадир Колункову.

— Нет, ты скажи, — не отставал Олег.

— Гидрокарбонат натрия, — сказал Андрей.

— Спирт! — быстро и как–то радостно воскликнул Олег, откинулся на подушку и положил себе на живот гитару.

— Что-о? — посмотрел на него Ломакин.

— Спирт, настоянный на клюкве! Язву желудка лечат только спиртом, ты разве не знал? Можно и водку пить, только запивать нужно клюквенным компотом, — наставительно разъяснил Колунков.

— Чтобы лучше наклюкаться! — вставил Звягин.

— Слушай, Медведь, не финти! — совсем другим тоном заговорил Олег. — У тебя же бутылка есть. Поройся в рюкзаке… Душа горит!

— Она у тебя каждый день горит… Ты же просился сюда, чтобы от водки отстать, а сам… Ну, народ! — Бригадир снова уткнулся в книгу.

— Твою мать, — ругнулся Колунков. — Прав Маяковский: живем как на том свете — ни тебе бутылки, ни пивной! — И, дурачась, энергично затенькал на гитаре и громко запел:

Гончаров вдруг забормотал, заворковал что–то во сне, и Колунков умолк.

— Василек! Василечек! Цыпленочек ты мой! — ясно услышали все.