Андрей Бинев - Тихий солдат

Галя, не оглядываясь, вкатила в кабинет маршала тележку (она никогда и никем не обыскивалась, как и ее сменщица Тася, напротив, высокая, тонкостная брюнетка), Стирмайс предупредительно затворил за ней двойные створки дверей и строго посмотрел своими светлыми до хрустальной пустоты глазами на каждого в приемной по очереди. Все, кроме машинистки, и без того занятой своим пулеметным стрекотом, предупредительно отвели глаза. Стирмайс покачался на носках зеркально чищенных хромовых сапог, потер холеные руки и, поскрипывая кожаными подошвами, степенно пошел к выходу из приемной. Он остановился рядом с вытянутым в струнку Тарасовым и вдруг резко заглянул ему в глаза, будто хотел застать врасплох. Потом чуть брезгливо отпрянул. Щурясь, чуть наклонив к своему левому золотому погону красивую голову, Стирмайс осмотрел солдатскую гимнастерку сверху до низу, пробежал быстрым, придирчивым взглядом по надраенным до матового блеска ботинкам, по крепко накрученным серым обмоткам и, наконец, остановился на плотных наколенниках новых солдатских шаровар, которые тоже ввели вместе с новой формы (у офицеров было галифе). Капитан недовольно причмокнул губами.

– Форму вам придумали нелепую, – сказал он так, словно это Павел ее придумал и сшил, – Другое дело, офицерская! Любо-дорого смотреть. А тут – мешок и мешок. Удобно хоть носить-то?

– Так точно, – негромко отчеканил Павел и покраснел от волнения. Он смотрел прямо перед собой мимо уха капитана, в сторону окна.

– Что, так точно?

– Удобно, товарищ капитан. Тепло. Не жалуемся.

– А ты попробуй, пожалуйся, умник! Окопались тут! Родина воюет, а они при кухне! Бойцы!

Павел чуть не задохнулся от возмущения и обиды, потому что он уже давно вновь начал писать рапорта с просьбой отправить его на фронт. Их было уже пять. Но все приходили к тому же Стирмайсу, и тот рвал их на мелкие клочки. Однажды даже кинул их в лицо Павлу. Тогда рядом никого не было, и Павел смолчал, потому что знал: любой его ответ будет лукаво перевран, и Стирмайс, почему-то ненавидевший его, воспользуется случаем и отправит Павла вовсе не на фронт, а прямо в лагерь. Он и сам самодовольно говорил не без знания дела и не без опыта, что хорошему следователю нужен только человек, а все остальное он придумает сам.

На этот раз Тарасов, быстро покосившись на адъютантов и на машинистку, вдруг громко и ясно ответил:

– Виноват, товарищ капитан. Я уже писал, …рапорта писал с просьбой отправить меня в действующую армию, на фронт, …, я не окопался! Я и в польской кампании был, и на финском фронте…, и в 41-м…в бою…, был танковый обстрел, потом прорыв… Меня и в Котельниках, на станции, ранили, и еще сильная контузия… У меня и награда имеется, товарищ маршал лично представлял…

– Разговорчики! Устава не знаете, товарищ сержант? На часах болтать строго настрого запрещено.

– Так вы ж сами спрашиваете, товарищ капитан…

– А ты устав прежде всего чти, солдат…, а не начальство. Может, я тебя проверяю? А?

– Виноват.

– Хорошо, что понимаешь. А чтобы еще лучше понимал, наряд тебе вне очереди, как сменишься. Понятно, сержант?

– Есть наряд вне очереди.

Стирмайс поправил фуражку с прямым козырьком и вразвалку вышел в дверь.

– Сволочь, – прошипел один из адъютантов и тут же осекся.

Павел просился на фронт еще и из-за этого светлоглазого мерзавца Стирмайса. Он допекал его все эти годы. Казалось, Павел ходил по тонкой корке льда, которая вот-вот обломится и он топором пойдет ко дну.

О Стирмайса ходили разные слухи с самого его появления – и что он был женат на дочери одного из заместителей Берии, и что когда-то начинал следователем по каким-то очень важным и очень секретным делам, и что он лично принимал участие в расстрелах осужденных из высшего командного состава армии накануне войны. Говорили, что он лишь наполовину литовец, по отцу, комиссару, погибшему в двадцатом году в Крыму, а по матери он украинец или белорус, а может быть даже и поляк. У него был еще старший брат, служивший в военной прокуратуре во Владивостоке. Того арестовывали, приговорили к десятилетнему сроку, но через год или два вернули обратно, сняли все обвинения и даже восстановили в должности. Так этот брат теперь там лютовал с врагами народа так, как никто другой. Я, мол, знаю их изнутри, баланду с ними шамал, меня не обкрутишь!

Это в полголоса одному из адъютантов рассказывал майор, приехавший из Владивостока и направленный в одну из кавалерийских частей начальником штаба. Стирмайсы похожи, как зверьки, сердился майор, их бы, гадов, на фронт, а они в глубоком тылу сидят и в ус себе не дуют. Этот-то, наш, продолжал откровенничать майор, сознался, когда его самого допрашивали, что их папашу в Крыму красноармейцы на куски порвали за жестокость и подлость. Тот еще был…комиссар! А мамаша их – дочь сапожника, у того своя мастерская была, кажется, в Познани. Тоже, говорят, фрукт был незабвенный! О нем ходили слухи, что он подмастерьям за неаккуратную работу ладонь к доске гвоздем прибивал. Сначала спрашивал, какой рукой делал, а потом и прибивал. Отец одного из них вдарил этого сапожника его же молотком по балде и тот сдох. А дочь его бежала и всем потом рассказывала, после революции уже, что отца, мол, убили в полиции за подпольную работу. Это все повылезало на допросе братца вашего Стирмайса, заводился все больше майор. А потом он возьми да вернись назад. Все сначала-то вздохнули – одной сволочью меньше, дескать! А эта сволочь аж в два раза сволочнее стала! Слава богу, причитал майор, получил вон предписание! Лучше уж на фронт, чем с такими там, в тылу-то… Сюда захожу…, мне нашим командованием приказано к маршалу первоначально доложиться, жаловался он, а в дверях сталкиваюсь с той же рожей, только немного помладше и ростом выше. Я его сразу признал. Ошибки быть не может! И фамилия та же, и отчество… Братец, точно! Зверье! Со всех сторон, как ни посмотри, зверье!