Андрей Бинев - Тихий солдат

– Скажешь, дам!

Глаза старика сверкнули алчным огнем.

– Я скажу! – оттолкнул старика тот, у которого поначалу была зажата между ног шапка-треух.

Он уже беспокойно тискал ее в руках.

– Я тама в сторожах раньше работал…, на автобазе…, рядом, – он явно торопился, чтобы Павел не передумал.

Его темные, чуть раскосые глаза не отлипали от мокнувшего в руке Павла рубля. Лицо его было морщинистым, старым, но в то же время без возраста, пропитым и нервным. Ему можно было дать и сорок пять, и пятьдесят пять, и даже много больше. А можно было подумать, что еще и сорока нет – просто поизносился, опустился до самой крайности жалкого человеческого существа, потерял всё – от имени до возраста и, наверное, даже пола, потому что глаза у него были бабьи, просящие, слезливые.

– Ну! – Павел склонился над ним и опустил рубль ниже.

– Аллея там …как ее…эта…Лиственничная… Вроде…улица такая… Ты это…от Савеловского вокзала до Петровско-Разумовской платформы…на электричке. Выйдешь с нее и в сторону моста, потом сразу бери направо, к аллее, значит. Четвертое здание от моста, трехэтажное, серое, углом стоит. Оно последнее по счету. А за ним уж наша автобаза…, грузовик там еще на углу стоит уж лет пять…, гнилой. Там она…, твоя Марья Ильинична, точно! Богом клянусь! Ну, дай рубь-то! Обещал же!

Павел сунул ему в немытую ладошку рубль, потом брезгливо и в то же время с жалостью посмотрел на всех троих. А они уже опрометью кинулись со двора, чтобы поскорее оббежать дом и попасть в магазин со своим неожиданным уловом. Не каждый день им так везло на щедрых людей.

Старик вдруг обернулся и крикнул:

– А законная жена Сазана, Лилька, тут, однако, продавцом …, во вредном цехе. Сперва скандалила всё, грозилась Машке рыло начистить, а он Лильке сам рыло начистил, теперя как шелковая!

Молодой бродяжка схватил старик за рукав и, потянув, засмеялся:

– Ага! Шелковая! Рыло ей начистил…, а она тебе вчерась, освободителю Праги, черенком от лопаты по жопе-то как саданула!

Старик обескуражено почесал затылок, робко усмехнулся:

– Было! Бутылку отняла…, «Солнцедар». Говорит, я спёр! А чего спёр-то, она ж с трещинкой на горлышке была…, капала даже, как с конца…! Кто ж ее купит-то! Ты, орет, сам расколотил, чтобы упереть… Ну не сволочь?

Его товарищи уже скрылись за углом, но старик все не уходил. Он как будто не решался сказать еще что-то. Потом отчаянно махнул рукой и торопливо, семеня на полусогнутых ногах, вернулся к Павлу:

– Слышь…, браток…, ты это…фронтовик?

Павел хмуро кивнул. Старик с жалостью покачал головой:

– Эхма! Вон оно как обернулось-то! Сперва герои, герои! А теперя героя по жопе черенком всякая тыловая, жадная крыса запросто…! Торгашка херова… Ты это…они у Марьи Ильиничны квартиру-то отняли…, для своего выродка. Этот Сазан к ней сначала клеился, а потом…говорит…она, вроде, пьяница…, выселить, мол, ее надо…! А она не пьяница! Вот те крест! Нормальная баба…, ее тут все уважали… В общаге она теперь, и работает там вахтером. Я ее надысь видал. Приезжала чего-то…документы какие-то в ЖЭКе брала, что ли? В сумочку их и почапала. Я ей говорю, дай на опохмелку, как человека прошу… А она сперва зырк на меня и ходу! Потом остановилась, поглядела и дала рупь, вот как ты. А глаза…глаза-то на мокром месте! Я ей говорю, давай …выпьем, …поплачь, мол, мы поймем… А она только рукой махнула и всё! Какая же она пьяница! Хорошая она баба. Это я тебе точно говорю, как фронтовик фронтовику. Ты не сумлевайся, брат!

Старик тяжело вздохнул и тут же, будто опомнившись от своей неожиданной сентиментальности, вздрогнул. Его глаза вновь сверкнули каким-то дьявольским нетерпением, и он засеменил за давно убежавшими товарищами.

Тарасов еще раз бросил тревожный взгляд на окна и быстро, размашисто зашагал к станции «Рабочий поселок», с которой только что пришел в этот темный, сырой, чужой двор. В голове стучало, сердце обливалось горячей жалостью к Маше. Ему теперь казалось, что он очень вовремя явился и что надо окончательно успеть спасти ее!

Вот ведь «Страна Лимония»! Да как же она сюда попала-то! Это он виноват, он один!

Прыгая с электрички на электричку, нетерпеливо постукивая о пол в тамбурах каблуками промокших ботинок, он со страхом думал, что она может вышвырнуть его вон, и тогда ему некуда будет пойти, потому что дома он все уже сказал Кате и даже детям доложился. Вернуться туда не может ни в коем случае! Или Маша его примет, или голову в петлю! А лучше прямо под электричку! Пусть его поезд зарежет, дурака!