Андрей Бинев - Тихий солдат

Парня отбросило назад, далеко в сторону отлетел его изящный вороненый браунинг, звонко ударившись в каменный надолб у стены.

Тарасов осторожно, крадучись, приблизился к неподвижному телу и с опаской нагнулся над ним. Голубые глаза еще вполне осмысленно смотрели куда-то поверх головы Павла, будто увидели что-то очень интересное, неожиданное, но лицо быстро бледнело, полные губы сразу беспомощно раскрылись и с них на брусчатку потекла слюна.

Павел опасливо оглянулся. За спиной беспокойно топтался конь, ощеривая пасть и тряся головой. За его крупом быстро собирались люди, они о чем-то перешептывались, кивали на тело. Послышался тихий, испуганный мат.

До Тарасова звонкими, ясными щелчками долетел парный цокот лошадиных копыт, и он бросил напряженный взгляд в ту сторону – через густеющую все больше и больше тревожную толпу пробивали себе дорогу два коня с всадниками. Между ними, запыхавшись, бежал второй высокий парень, в серой кепке и в темно-коричневом френче. Кисть правой его рука была ловко захлестнута нагайкой. Удерживал нагайку в крепко сжатом кулаке порозовевший Лавреневский. С другого бока арестованного скакал Анисимов, с напряженным, недовольным лицом, напротив, бледным, с бисерными капельками пота на лбу.

– Вот…этот тоже…! – Лавреневский поднял над головой люггер и ожесточенно рассмеялся, победно блеснув глазами, – Не успел, гадина! Моя ногаечка, видать, быстрее оказалась.

– К стенке его, суку! – вдруг хрипло выкрикнул Анисимов, – Чего с ними чикаться! Уголовники! Ворюги! Вон штаны и то немецкие…, и оружие ихнее, поганое. Диверсанты, мать их польскую в дышло, псов этих смердячих…!

– Это не нам решать, Анисимов, – устало, еле слышно ответил Павел и покосился на неподвижное тело у себя в ногах, – Этого обыскать надо… Похоже, действительно, поляк он…, ругался по-польски.

– Белорусы мы, – вдруг всхлипнул тот, у кого рука была затянута плетью. Из-под нее сочилась кровь, видимо, кожа была здорово содрана ударом и крепкой петлей.

– Он по-польски ругался, – буркнул Павел и тут же, перешагнув через мертвое тело, вплотную подошел к арестованному. Они оказались одного роста, но Павел был старше и плотнее. Он чуть склонил к плечу голову и внимательно заглянул в темные, влажные глаза парня.

– Назовись! – негромко потребовал Павел.

– Маркович…, Никита… Мне семнадцать всего…, а это…, – парень испуганно кивнул на тело, – Рудько…Владислав… Инвалид он… Припадочный…

– Инвалид? – Павел недоверчиво повернулся к убитому и опять присел около него на корточки.

Он перевернул на бок труп и быстро пошарил по карманам френча, скрипнула бумага. Павел рванул клапан, щелкнула и отлетела на брусчатку немецкая армейская пуговица.

Бумага оказалась германским оккупационным аусвайсом, с бледной фотографией убитого. Павел с трудом сумел прочитать его имя – Влад Рудко, и год рождения – 1923, сентябрь, пятое. Павел привстал и вновь повернулся к Марковичу.

Толпа вокруг все еще сгущалась, взволнованно перешептывалась. Кто-то крикнул из толпы хриплым старческим голосом:

– Воры они…, из банды Ковальского… Вон этот…молодой…и тот, убитый который. За рынком смотрят, весь товар туточки ихней банды.

Павел быстро скользнул глазами по толпе, но тот, что кричал, присел за спинами. Никто не расступился, не открыл его. Все стали быстро отводить глаза, худые лица серели от привычного, негасимого страха. Тут, на рынке, вторым самым стойким чувством было недоверие, иначе, как можно было выжить на этом жестоком и жадном свете?

– А где товар? – поперхнувшись на секунду, крикнул Павел.

Ответом было молчание, глухое, без шепота и даже без малейшего движения.

– Я спрашиваю, где товар! – Тарасов вдруг резко зарумянился от крови, бросившейся ему в лицо.

– Я скажу, скажу! – опять громко всхлипнул Маркович и вдруг затараторил, обливаясь слезами, – Только не убивайте, дяденьки военные! Я пана Ковальского один раз только и видал…, он у господ германцев служил в ихней военной полиции. Его Рудько знал, лично… Владислав тут старшим был, клянусь Божьей Матерью, дяденьки! С места не сойти! Они жидов расстреливали…, сам видел! Ювелира Исаака Клеповича с сыновьями, с обоими, и с мамашей их…, с бабкой… Так уж она их, германцев-то, ругала, так ругала на своем, на идише! Влад…Рудько… ее самолично…, из этого вот «браунинга». А потом по голове старуху им стучал! И портного Вайса…, внука старого Шмельковича…, с невестой его…, с Сонькой…, тоже из «браунинга»… В подвале на Базарной нашли и прямо к стенке! И еще было…! Давида Шайнера, дурачком он был, таким уродился несчастный… Песни все пел…германские…, марши их разные… Они его сначала маршировать заставили, смеялись все…, а потом Рудько его лично, в затылок…! А еще Семена Лаперского, он офицером был, русский, вроде! Люди рассказывали, ротмистром у белых служил и у поляков после, …а он самолично евреев у себя в хате скрывал… Так его Рудько и еще один тут, Смоляк его звать, зверюга…, на ворота гвоздями приколотили, живым! Пять дней помирал, синий весь стал, а пощады не просил! Я все скажу! Только не убивайте! Я жить хочу…, я совсем еще даже не жил… На мне крови нет… Клянусь!