Андрей Бинев - Тихий солдат

– Ну и чего? – глуповато приоткрыв большой красный рот, спросил солдат.

– Чего, чего! Оторвали ему после это самое дело…, которое для куражу, значит…

– Кто?

– Чего кто?

– Оторвал кто?

– Другая банда. Один из них тоже своих к бабам водил. Небось, и его батя приучил. А тут встретились…два, понимаешь, любящих сердца. Ну,…тот нашему Моте как саданет по главному сердечному оружию режиком… и отсек напрочь. По самые помидоры, значит…

– Ну!!!

– Вот те и ну! А ты как думал! Любовь, паря, это тебе, как говорится в народной песне, не фунт изюма! Так что, этот…с родинкой на роже, видать, тоже к своей зазнобе приперся. Сейчас в подштанниках выйдет из хаты и махнет, идите, мол, поглядите, какой я веселый уродился у батьки с мамкой!

– Ворошилов! – зашипел Куприянов, с трудом подавив улыбку, – Молчать! Несешь невесть чего!

– Есть, молчать, товарищ младший лейтенант, только это все чистая правда. Мне это верный человек говорил. Он у Моти в первых корешах ходил. А после, когда у того в штанах-то легче стало, даже лечить его в саму Москву возил. Ему там пришили чего-то… Железнодорожник какой-то помер…, говорят, был самый первый по этой чувственной части на всей московской железной дороге, а инструмент, который у Моти отсутствовал по причине его горячей любви, был у него, у покойника, просто на бабье душевное загляденье и чисто природную радость. Вот его и пришили нашему Моте. Суровыми нитками, чтоб не оторвался.

– Ну и трепач же ты, «Цыган»! – тихо рассмеялся Павел, – Во-первых, то не железнодорожник был, а пожарный. Во-вторых, не это самое дело ему пришивали, а язык, и, в-третьих, не Моте, а тебе, дураку. Видать, у пожарного тоже ума не много было, коли такой язык себе отрастил, да еще передал его эдакому дурню, как ты.

– Обижаете, товарищ старший сержант! – «Цыган» будто бы действительно обиделся, – Дюком Ришелье клянусь, чтоб он мне на голову плюнул! Чтоб он мне помочился на темя, коли вру! Мотя это был и железнодорожник с вот таким хреном, прямо навроде ихнего дорожного костыля! Мотя потом тот замечательный инструмент свой…железнодорожный, значит,…за сорок рублев на Привозе любознательным девкам показывал. Так и говорили – «иди, Мотя, кажи свое наследство слабому бабьему народу», а он шапку снимает, туда покидают, кто копейки, ну никак не менее полтинника, а кто даже и рубль кладет, Мотя, инвалид, сперва подсчитает, чтобы не меньше сорока целковых было, и штаны долой. Бабий народ «ах!» А он и доволен. Опять же и доход постоянный.

Опять кто-то засмеялся тихо. Но «Цыган» никак не унимался. Вдруг сказал с грустью:

– Только помер он потом… Народу его хоронило-о-о, ужас сколько! Особенно бабы… Вся Одесса, вот те крест на пузо! Может, только крайние инвалиды, которые без ног, …одна голова у которых, можно сказать, и та лысая, глухая, да слепая, и, конечно, малые детки не пришли, а так…прямо как первомайская демонстрация! Сначала думали разогнать…чего, мол, зря народу гужеваться, бузить, дескать, начнут…, а потом разобрались и позволили. Все ж таки, один у нас Мотя-то был! И операция у него очень известная, на весь мир, можно сказать.

– Отчего же он помер? – забеспокоился тот же солдат, которому «Цыган» первому начал морочить голову.

– Кто?

– Ну, этот, Мотя?

– Какой Мотя?

– Ну, у которого…того…железнодорожника-то инструмент?

– Кирка, что ли?

– Да ты того…! Издеваешься?

– Ну, чего ты ко мне со своим Мотей привязался? Если хочешь, я тебе потом адрес того доктора в Москве, который Моте помог, дам.

– На кой он мне?

– Так он и мозги в пустую башку вставляет. А сверху пилотку гвоздиком прибивает. Удобно! Спишь даже в ней, заодно и расческа не нужна.

Тут уже все стали возиться и тихо посмеиваться. Куприянов усмехнулся в темноте и весело блеснул глазами в «Цыгана».

В этот момент вновь скрипнула дверь, приоткрылась столь же немного, как в первый раз, и на двор неслышно скользнули двое незнакомых мужчин, по виду, как будто польских крестьян, а также мелкая женщина в сером коротком тулупчике и «Сотрудник». Он что-то строго им приказал, и они почти бегом кинулись вдоль реки, за мельницу. Оттуда в лес вилась кривая, скользкая от вешней грязи, тропинка, еле видная от того места, где затаились люди Куприянова.

«Сотрудник» постоял еще немного на пороге, потом поднял над головой руку и трижды завертел ею, как флажком.

– В колонну по одному! – негромко приказал младший лейтенант, и весь его взвод быстро разобрался на ходу.