Николай Шадрин: Время московское

Долго сидел Мишка неподвижно, изо всех сил прислушиваясь: не треснет ли где сучок? Он уже не кричал, а только чуть слышно шептал: «Федоров, Федоров» — и упрек, и мольба слышались в его шепоте.

В последнее время дед Никита все чаще начал прихварывать: то одно, то другое — износился. И вот приснилось ему, будто он умер. Лежит с подвязанными руками в белой рубахе на койке. Голосят старухи. Пахнет пихтой. На столе, на полотенцах, разложены крашеные яички, стоят куличи — Пасха!

Проснулся дед с тревожным предчувствием важности и высокой тайны того, что ожидало его впереди. Он подробно пересказал сон родным и стал готовиться к смерти.

…Пришел последний день страстной недели, великоденная суббота, и дед Никита с утра тяжело занемог. Весь день он тихо пролежал на железной кровати, сложив руки на груди.

Внук Никитка несколько раз молча подходил к нему и, склонив голову, смотрел с придирчивым осуждением. Поведение деда вызывало в нем недоумение и протест. Усевшись в красном углу под образами, Никитка сначала чуть слышно, а потом все громче и громче запел:

Дед молчал.

Видя это, Никитка поставил табурет на табурет, долго крутил что-то за иконой, наконец оторвал пихтовые лапки и бросил их на пол.

Дед, вытянувшись и выпучив глаза в потолок, терпел, не желая грешить перед смертью.

Никитка залез на печь и, решив, что за лапки из-за божнички все равно «мало не будет», пустился на крайнее средство: наскреб со спичек в трубку старого ключа серы — оглушительно бабахнул!

— Ни-кит-ка! — простонал дед беззубым ртом.

— Чё, деда? — весело отозвался внук, но, не дождавшись ответа, опять зарядил ключ и «ахнул» так, что куры во дворе кинулись врассыпную.

Дед Никита подтянул ноги и приподнялся на локтях:

— Отец придет, я ведь все расскажу!

— Рассказывай, — поддержал внук, соскребая в ключ серу.

— Совесть-то у тебя есть или уж совсем нету?

— А ты зачем умираешь? — съязвил Никитка.

— Не твое дело.

Внук зажмурился и, отвернув голову в сторону, пальнул опять.

— Никитка! Я те вот…

— Не достанешь! — подпрыгнул тот, показывая язык и прячась за трубу.

Дед Никита не выдержал, спустил с кровати отяжелевшие ноги, обулся, запахнулся в полушубок, нахлобучил шапку и вышел на улицу, от греха подальше. Во дворе пахло свежим бельем, пихтовым лапником. По талому снегу поперек двора, высоко поднимая лапки, шел кот.

Дед Никита смел остатки крупяного льдистого снега с плахи, сел, уместив на батожок щетинистый подбородок. Через дорогу, перед кузницей, в чистом лоскуте слежавшегося снега, упруго взбрыкивая ногами, переваливаясь с боку на бок через спину, катался молодой конек.

— Эко добришше, — прошептал Никита, и на глаза ему навернулись слезы. Вот и пожил!.. Повидал… — и только взгрустнул было о том, что видит все это в последний раз, как от Черешковых вывернул дед Петро. Неловко надетая шапка и распахнутый полушубок говорили о том, что он уже отметил скорое Воскресение Спасителя.

— Здорово были, Никита Ильич! — прокричал он, останавливаясь на виляющих ногах.

— Драстуй-ка, — отозвался дед Никита смиренно, — уже веселай?

— Кто пьян да умен — два угодья в ем! — беззаботно, с проглядывающим презрением «пьющего» человека к непьющему ответил дед Петро и устроился рядом.

Некоторое время молчали, глядя на порозовевший в освещении заходящего солнца снег, на гуляющего у самых ног сизаря, с каждым шагом «клюющего» по воздуху точеной головкой. Дед Никита посмотрел в припухшее от выпивок, будто маком присыпанное лицо деда Петра, хотел было спросить: правда ли, что умершие на Пасху попадают прямо в рай? Но дед Петро внезапно бросил кисти рук к голубку, птица заполошно затрещала крыльями и улетела. Горячая волна умиления улеглась, и говорить об этом сделалось как-то неловко.

Солнце спустилось за зубчатую гору, ярко высвечивая синие, с золотистым оплавленным краем облака… Сердце в груди деда Никиты встрепенулось, тоскливо заныло, потянулось вверх, как будто привязанное к уплывающему солнцу.

— Деда! Мамка йись зовет! — заливисто прокричал с крыльца внук.

— Ты почему такой хлопуша-то?! — в досаде изумился дед. — Кто зовет? Она де?

— Пришла-а! Она с работы через огород ходит! Велела живо идти пельмени на столе!

— Ешьте без меня, — отмахнулся дед. Чуть наклоняясь вперед, заглянул Петру в лицо и, легонько хлопнув его по твердому колену, встал. — Пройдусь маленько, — прошамкал он.