Николай Шадрин: Время московское

Медведь же, напротив, очень хотел бы убежать из этого пустынного леса туда, куда глядят глаза: вглубь, в тайгу, но не мог этого сделать: там теперь жили его сильные сыновья, дочки и жена с молодым мужем. Вспомнив и представив свой «круг семьи», медведь только мычал да качал головой из стороны в сторону.

Постепенно, день за днем подошла глубокая осень и превратилась в студеную белую зиму. И так уж получилось, что, несмотря на бесконечные уловки Федорова и коварную хитрость медведя, они так и не погубили друг друга. Медведь долгими морозными ночами бродил около шалаша, трещал сучьями да по-щенячьи скулил. Он вспоминал свою теплую берлогу в узкой каменной пещере, вспоминал постель из мха с пихтовым лапником в изголовье — и мерз от этого еще больше. На ручье он так и не смог найти себе хоть чуть-чуть подходящее место, да и искал его плохо: ему сразу же показалось, что лучшее место для берлоги захватил Федоров! Он все ходил и ходил вокруг шалаша, все скулил, злился, тосковал… И так каждую ночь. И вот однажды он и сам не заметил, как ткнулся мордой в хвою на шалаше — ему показалось, что эта хвоя — хвоя его берлоги! Он все вдыхал и вдыхал этот родной кислый запах прелой пихты! В глазах от холода, голода и… счастья то вспыхивали, то угасали яркие продолговатые льдинки; они то росли и близились, то с тихим шуршащим звоном падали вниз, таяли…

Федоров за время одиночества выучился варить квас из рябины и для аппарата пожертвовал единственную кастрюлю и ружейный ствол. Растительная пища и отсутствие «стреляющего» оружия притупили в нем боевой пыл, и к тому же был он одинок, весел и поэтому добр, и как только услышал, что к нему скребутся, очень обрадовался; натыкаясь на стол, на скамью, подбежал к двери и отворил! На пороге стоял и робко смотрел на него медведь… сгорбленный, весь в снегу, с белыми от инея ресницами. В груди Федорова что-то ойкнуло, подбородок задрожал в мелкой судороге, и слезы подкатились к глазам.

— Заходи, — сказал он, отворяя дверь шире.

Медведь обтер все четыре лапы, осторожно вошел в шалаш и прижался к печке. Ему, его отуманенному мозгу, показалось, что он совсем еще маленький медвежонок, что он… в своей родной берлоге, и что сбоку его греет большая теплая мама! Он даже губами зачмокал, как когда-то в далеком детстве.

На другой день медведь проснулся. Увидел, что ни в какой он не в берлоге. И рядом не мама, а ненавистный Федоров! Вскочил, загремел когтями по полу, зарычал и ощетинился! Но Федоров не испугался. Он сидел за столом и протяжно скулил, как скулят иногда обиженные медвежата. Медведь потоптался на месте. Порычал… Сел. Потом подошел к Федорову — и неожиданно для себя лизнул его в щеку. Федоров, все так же скуля и качая головой, обнял медведя за шею, стал почесывать за ухом, гладить по спине.

Так они и подружились, медведь остался жить в шалаше. Днем они ходили по лесу, собирали дрова, пригибали для зайцев осинки, отпугивали волков, росомах, и скоро на их пустынную гору перебрались почти все зайчишки и косули — все те, кто терпит голод и обиду в других краях тайги.

Вечерами Федоров курил мох и думал свои бесконечные думы; а медведь умывался и жевал пихтовую веточку — от этого его зубы побелели и совсем перестали болеть.

А скоро пришла весна, и жить стало еще веселее! Из подсохшей земли здесь и там зелеными иглами выглянула трава; на ветках деревьев набухли и лопнули почки, запестрели цветы…

И вот однажды с мешком молодой черемши сквозь бурелом медведь возвращался из тайги домой. На полянке у шалаша он услышал знакомые страшные звуки: бу-бу-бу-бу… бу-бу-бу… — громкую речь многих людей! Лег на живот, подполз к опушке леса и увидел, что Федоров… уходит!! Уходит с какими-то людьми, красиво, одинаково одетыми: в блестящих пуговицах, с золотыми заплатами на плечах. Громогласная женщина в ярком, точно склеенном из осенних листьев, платье тянула его друга за рукав, а он, заворачивая худую шею, все оглядывался назад и вдруг увидел его! Медведь застонал и уж готов был выскочить — но Федоров закрыл лицо руками и не… позвал его! Он уходил с людьми, по которым так скучал!

Медведю защипало глаза и сдавило грудь. «Вернется еще!» — успокоил он себя. Поднялся с земли, отряхнул с шерсти листики, перебросил мешок с черемшой на другое плечо и вошел в шалаш.

Весь день, весь вечер и всю ночь просидел он неподвижно на скамейке, ожидая друга, — но друг не возвращался. К утру Мишка выучился говорить «Федоров». Вышел наружу, все бродил по лесу и ревел диким голосом: «Федоров! Федоров!» Но испугался, что друг может вернуться в шалаш и, не найдя его дома, уйдет опять к людям, — со всех ног бросился обратно. Друга дома не было…