Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

— Дима!! Перестань! Она оказалась самым обыкновенным человеком. За это не судят. Мы придумали ее. Ты, я, Сашка и даже Николай. Все вместе придумали, и каждый в отдельности. Она здесь ни при чем, Димка!

Сашка облизывает пересохшие губы, морщится. Рассеянно кивает не то нам, не то собственным мыслям.

— Он прав, Дима. Это все мы — недалекие фантазеры. — Сашка машинально поднимает воротник плаща и какой-то развинченной походкой уходит прочь.

— Ладно, — говорит Димка. — Пойду. У меня еще планерка.

Мы прощаемся.

«Может, оно и к лучшему, — успеваю подумать я. — Сначала все вместе, а затем уже каждый в отдельности».

Ты проиграл, так случается, остается признать поражение. Но ты медлишь. И не потому, что трус, безвольный человек. Нет. Пусть одна миллионная возможности, но, пока она существует, ты надеешься. А вдруг. Разве так не бывает? Издержки оптимизма. Может, нас называли дон-кихотами. Не исключено. Может быть, над нами посмеивались — допускаю.

Нам не удалось доказать тождества — согласен. Но кто сказал, что оно недоказуемо вообще? Попробуем еще раз.

Уже прошло полсрока.

И на дворе опять осень. Слякотно, холодно.

Недавно мы сыграли Димкину свадьбу. Дело было решено давно, но свадьбу откладывали на осень. Традиция. Теперь у Димки квартира. Он весь в заботах. Мечется по магазинам, выискивая светильники, журнальные столики, всевозможные бра. Мы так и написали ему в наказе: «Даешь материальную основу счастья». Конечно, культ вещей — это ужасно. Мы об этом тоже написали, но для начала кое-что надо.

Теперь у нас другая комната — 444. Смешной номер, правда? Говорят, счастливый. Судя по первому месяцу, нам это не показалось. Поживем — увидим.

Нам скоро защищаться. Сашка добивает последний чертеж, а я вот завяз с объяснительной запиской.

Он вошел без стука. Его фамилия Казутин. Звать Иваном. У него большая семья. Трое детей. Я это хорошо знаю. Два раза в году мы ему оказываем материальную помощь. Я вообще про него много знаю: и то, что он пьет, и то, что он нелюдим, и то, что он отличный каменщик. Я даже знаю размер его сапог — 42.

Он упал на стул и заплакал.

— Не хочу, не могу. — Широкое лицо дергается, и мутные капли слез начинают падать на стол.

Мы переглядываемся.

— Не виноват, не виноват, — бубнит чернявый, и снова судорожные, пьяные всхлипы заполняют комнату.

Первым в себя прихожу я.

— Стой. Как мы не сообразили сразу. Это же Казутин. Понимаешь, Ка-зу-тин, — почти кричу я. — Он был бригадиром у Николая. — Я чувствую, что начинаю задыхаться, и мой голос срывается на хрип. — Он виноват в этой истории. Слышишь, Сашка, виноват. — Мы обнимаем Казутина за плечи.

— Вань, Вань, ну успокойся. Ты же мужчина, Вань.

Всхлипы становятся тише, и осипший Иванов голос начинает бормотать:

— День рождения мой был. Сорок стукнуло.

Сорок? Странно, он выглядит старше.

— Уж забыл, когда последний раз отмечал. Лет пятнадцать прошло. А тут вот сподобились. Юбилей вроде. Гостей пригласили. Жена от радости слезами изошла. У меня давно столько гостей не было. Выпили крепко. День рождения — греха большого нет. Утром все, как в тумане. Николай Петрович мне еще с вечера указание дал. Как заступишь, говорит, проверь подкрановые. Я вроде и пошел. По дороге воды выпил. В горле сухость стоит. Тут меня враз будто в сон бросило. Запамятовал, куда и по какому делу иду. А как вспомнил, уже поздно было. — Казутин размазывает руками слезы, глаза сразу становятся воспаленно красными. — Сам не пошел, боялся. Ждал, когда придут.

Ждал. Мы оторопело смотрим на Казутина. Ждал, а человек сел за решетку. Подонок, несчастный подонок.

Сашка, обессилев, откидывается на спинку стула. И вдруг, словно очнувшись, он всей грудью наваливается на дряблое тело Казутина и начинает орать ему почти в самое ухо.

— Но ты же был под следствием, ты показал, что никаких распоряжений не было.

Казутин вздрагивает, испуганно таращится на Сашку, вспоминает, что ему полагается плакать, и начинает быстро-быстро моргать глазами.

— Да, показал. На моем месте не то закукарекаешь. Три раза я по этой тропочке ходил. Хватит. Думал, завязал, баста. А тут опять. Дети — они уже большие. Старшего пацанва зэком зовет. А у него жизнь только начинается. — Казутин пытается унять внезапную икоту. — Прибежит домой. Папка, спрашивает, отчего так? Как ответишь? Ребенок — его ж воспитывать надо. А у меня их трое. Для чего жить тогда, если у них жизни не получится. Потому и показал. За них боялся.