Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

— Пронино, — неожиданно сказал дед и стал собираться.

— Пронино, — машинально повторил Николай. — Следующая Химкомбинат.

Дед старательно связал два деревянных чемодана, проверил ремень на прочность, посмотрел по сторонам, словно хотел почувствовать, как относятся окружающие к его сборам, глянул мельком на Николая. Вроде как понял, что больше обращаться не к кому, сказал:

— А ну-ка, подсоби малость.

И тут же с готовностью присел под нелегкую вьючную кладь.

В Пронине выходили многие, с такими же деревянными чемоданами, сытыми корзинками, старательно убранными сверху разноцветным тряпьем, ушастыми мешками, от которых пахло парным мясом и жареными семечками. Вагон опустел. Поезд торопливо набирал ход. Николай видел, как плывет мимо Пронино, с неустроенной привокзальной площадью, ломаным рядом разновременных домов, подгнившими деревянными тротуарами, выщербленным асфальтом мостовых. Он пожалел, что нельзя открыть окно полностью. Сейчас начнется Химкомбинат. Уже угадывались первые признаки стройки. Песчаный карьер, перепутанные нитки накатанных на скорую руку дорог, по которым, тяжело заваливаясь набок, ползли груженые МАЗы.

— От Пронина до комбината всего десять километров. Если идти пешком, — вдруг сказал Николай вслух и рассмеялся. Это была Сашкина привычка все рассматривать с бытовой точки зрения.

— В день каменщик средней квалификации зарабатывает четыре рубля. Это равноценно, — предупреждающе поднимал Сашка руку, — стоимости тридцати килограммов хлеба. Прошу обратить внимание, тридцать килограммов, иначе неполных два пуда. Н-да, я слышал, что кто-то жалуется на жизнь.

— А в царской России? — Алешка даже не улыбнется.

Сашка не замечает подвоха.

— Вот именно, в царской России на душу населения в год потреблялось…

Сашка покусывает пальцы. Он ухитрялся запомнить самые невероятные цифры.

— Н-да… семь пудов. Вот так, Алексей Федорович. Маленький урок арифметики, вы научитесь мыслить реально.

Сережка в словесных потасовках, как правило, не участвовал. У Сережки свое амплуа — молчать. Он молчал, и они принимали это как должное и не старались его разговорить. Глупо. Живешь и не знаешь. Рядом существует человек, ты с ним встречаешься. Он не просто твой приятель, добрый знакомый. У тебя даже не возникает сомнения назвать его своим другом. У вас и дела общие и интересы вроде как одни. И вдруг в какой-то момент очевидное перестает быть очевидным. Человек совершает поступок. Обычный математический час, за который общеизвестный пешеход, идущий из города А в город В, пройдет шесть километров. Этот час перечеркивает принципы, суждения, человеческие отношения многих лет жизни.

Теперь поезд вышел на излучину, и стройка, словно захваченная ловкой петлей, придвинулась ближе и оказалась вся на виду. Чуть слева одинаковые серые квадраты — это цеха готовой продукции, чуть дальше — башни газгольдеров, завернутые в серебряную фольгу, отчего напоминают перевернутые вверх дном оцинкованные ведра. Еще дальше — какое-то незнакомое производство, словно открытый человеческому взгляду кишечник, увеличенный до невообразимых размеров. Загадочные переплетения труб с выбросами вверх, в виде вопросительных знаков из тех же самых труб, но завинченных так лихо, что напоминали издали головы сказочных змей-горынычей. Видимо, это была очередь, которую начинали и собирались кончать без него. Уже совсем справа, навылет к самой реке виднелись планшеты развороченной земли с белыми кубиками временных строений, темный силуэт асфальтного завода, напоминающий недостроенный трамплин, над которым замысловатой вязью клубился жирный сажистый дым.

И все это стояло, лежало на желтоватом узоре наезженных дорог, по которым ползли жуки-самосвалы, над которыми искрились бенгальским огнем вспышки электросварки и длинноногие силуэты кранов лишь угадывались за дымной пеленой уже работающего комбината. И было удивительно, как эти строения, собранные воедино, умещались в сравнительно небольшом квадрате вагонного окна.

Все верно. У него было время подумать. Нет, он не раскаивается.

Могло ли быть иначе? Бесспорно, могло. Ему даже представлялось, будто кто-то с завидной настойчивостью требует его сожаления. Однако сожаления не было. Все могло быть иначе, правильно. Но тогда бы он никогда не узнал, что могло быть и так, как есть. В конце концов, он сам желал испытания. Желал, втайне надеясь, что все эти высокопарные слова останутся не более чем словами. Хотелось ли ему встретиться с ней? Нелепый вопрос, конечно, хотелось. И до сих пор он надеется, что эта встреча произойдет. Случайная, с намерением? Он не знает. Да и какое это имеет значение? Солгавший однажды не может рассчитывать на доверие. Женщина всегда остается женщиной. Он готов ее даже простить, если его прощение способно принести облегчение кому-либо. И если разговор с Леной с каждым новым днем словно растворялся во времени, терял необходимые подробности, острее и определеннее виделся ему Сергей. Они встретятся завтра, на следующей неделе, через месяц, через год. Когда угодно, но они обязательно встретятся. И в этой встрече, так же как и во встрече с Леной, не будет ничего неожиданного. Каждому из них эта встреча будет неприятна, и по мере сил своих они будут ее избегать. Но в один прекрасный день их пути пересекутся. «И вот тогда». Николай встряхнул головой. Ему не хотелось думать о том, что будет тогда. Но мысли нетерпеливы, в голову лезут именно те, которые больше всего гонишь от себя. Ему хотелось задать Сергею один вопрос, всего один. О чем думает человек, совершающий сознательную подлость? Убеждает себя в правоте своей, думает о благополучии, или его мучает совесть и сама подлость доставляет страдания? Он не в праве ничего требовать. И все-таки ему хочется знать. Вспоминал ли о нем, о Николае Климове, его закадычный друг Сергей Тельпугов в этот трудный неуживчивый год?..