Виктор Харченко - На реке черемуховых облаков

Вечером пьем чай. Олег с Катей принесли три мешка яблок. Козы хрумкают в клети дармовыми плодами. Пахнет молоком и яблоками. Но острее — колдовскими травами, распаренными в кипятке: сладковатая струя кипрея, в народе его зовут иван-чай, терпкий и легкий — девясил, горьковато-целебный — деревей. Уже один запах снимает болотную усталость, дает облегчение душе.

Баба Капа рассказывает о блокаде. Я смотрю на Олега. Он горбится за столом. У него большой бледный рот изголодавшегося подростка, серые щеки. Но жизнь в деревне ему на пользу.

Что лучше — молоко хлебать козье или воду — объяснила Катя. Она заботится о нем. Мне это приятно. Ведь ради Кати он бросил инженерную работу — сейчас дежурит на лифтах через день на третий. Я этого не одобрил. Но Олег объяснил мне, что перешел на лифты, чтобы изобретать. На прежней работе для этого не было времени.

Катя тоже лифтерша. Внимательнее всех бабу Капу слушает она, стараясь хотя бы этим угодить свекрови.

— Олежек у меня спрашивает: «Что ты завтра будешь делать, мама?» — рассказывает баба Капа. — «Завтра я полезу на крышу. Зажигалки буду тушить. А тебя дома оставлять нельзя. Тебе нужно в детский садик», Олег зевает. «А есть мне принесла?» — «Нет, сынуля, ничего». — «Я есть хочу!» — «Ну, ешь меня!» — «Как тебя есть — ты жива-а-а-я!»

— Это кто говорит так? — спрашивает Катя.

— Олег! Кто еще! — говорит баба Капа.

Олег хрумкнул яблоком в знак согласия, что именно он так говорил.

— Спасла меня матушка от голода, чтобы я на тебе женился, — говорит он, прожевывая.

— Живем не хуже людей, — говорит Катя, решив, что она выполнила свой долг, послушав свекровь сколько надо.

— Молодец, что спасла, — говорю я.

— Завтра рано вставать, пойду на сеновал, — говорит Катя, поправляя волосы извечно женственным жестом и слегка потягиваясь.

— Сейчас и я! — откликается Олег живо. Они уходят на сеновал. Мы с бабой Капой остаемся вдвоем.

— …Офицер едет на белой лошади. Не лошадь, а пава белая. Никогда я такой не видела. Вдруг бомбить начали. Смотрю, лежит офицер… А лошадь ногами дергает. Голову ей оторвало. Кто что стал хватать — я голову схватила. А куда бежать? К Неве бегу. Слышу — за мной идут. Расхватали, видно, лошадь. Решили у меня голову отнять. Я спустилась, где сваи выворотило бомбой. Стою. А они кричат на берегу, ищут. Потом слышу — один говорит: «Утонула она! Жалко голову…»

А Нева дырявая от бомб. Думали, что я побежала через реку…

Поправились мы с той головы с Олежкой.

Баба Капа утирает глаза, а я отворачиваюсь, чтобы не видеть слез.

— …Хлеб они возили. Две дюжие девки в гимнастерках. Зырк-зырк по сторонам. А я у окна заклеенного стою. Спрятали они что-то в трубу. Как уехали, я кирпичи отложила — а там хлеб! Две буханки. Пришла домой, куда прятать? Комната голая. Обои и те посдирали на топку. Тогда я в печь положила. И огонь для виду развела. Щепочки горят, а хлеб внутри. Приходят.

— Хлеб брала?

— Ничего не знаю.

— Признавайся, а то хуже будет!

— Бог с вами, ищите, — говорю.

Перерыли всю комнату. А в печь не заглянули. Поели мы горячего хлеба…

Всю блокаду баба Капа работала на заводе. На токарном станке делала головки для снарядов. У нее и грамоты остались. Я видел на них росписи парторгов блокадного Ленинграда — блекло-голубые, как жилочки на руках бабы Капы. Это ее жизнь, ее память, как и лошадиная голова и две буханки хлеба. На пенсию она вышла с изоляторного завода. Сразу купила дом в заброшенной деревне, хотя и прожила в Ленинграде почти всю жизнь. Из деревни своей Леушино она уехала во время коллективизации. Олег долго не женился.

— Да вот нашел какую-то. Хотя бы гуляли, а то нет — сошлись и живут нерасписанные. А распишутся, она на дом будет метить. Хитрая…

— А Олег знает? — спрашиваю я.

— Олегу все равно, — говорит баба Капа, видимо, проверив давно на сыне эту информацию. И повторила мечтательно: — Разладилось бы у них.

— Что ты, баба, — говорю я. — Олег ее любит, пускай живут!

— Рохля он, — говорит баба Капа. — Приворожила она его. Я как-то постель перебирала, нашла гляди чего!

Она быстро достала из-за божницы какую-то соломинку.

— Что это?

— Быль-трава. Подкладывает она, когда с Олегом ложится. Она сейчас на сеновале ночует, чтобы я не нашла.

— А что за трава?

— Такая травка, — говорит баба Капа заговорщицки. — Положишь в постель с кем спишь, не разлюбит никогда.

— А другую траву нельзя положить? — спрашиваю я, чтобы не расстраивать бабу Капу.