Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

Слышен звонкий смех Лиэээй, в нем различимы и нотки сарказма. Смех сливается с музыкой новой песни Мари Бойне Персен, невыразимо грустной.

Снова звучат пикирующие ошеломительные балалайки и баян, исполняющие позывные радиостанции — «Полет шмеля».

Ведущий Сказчич-Морочич: «Наш шмель с музыкальной орбиты переходит на орбиту слова. Снижается он или взлетает? Вопрос в духе нашего Времиря. Но его в студии уже нет, он побрел по городу изучать заснеженные улицы, полные письмен и различных звуков. А вот Боб еще здесь, и мы адресуем вопрос ему».

Боб: «Ну, к примеру, Лев Толстой считал музыку служанкой литературы. То же и Набоков. Слово или звук? Звук слова. Чем мы и занимаемся с Лиэээй Гзи-гзи. То есть — исследованием песенной культуры разных стран и народов».

Доносится звук трубы.

Ведущий Сказчич-Морочич: «О да!.. Слышна труба Гуль-муллы».

Женский голос декламирует:

Гуль-мулла высоким голосом: «Ок! Привет из Персии бессознательного, из Персии снов.

Превосходная суфийская притча Идриса Шаха „Идиот в большом городе“. Некто, попав в город, растерялся, увидев толпу, и подумал: „Как же я себя найду здесь?“ Засыпая в укромном месте, он привязал к ноге тыкву. А кто-то подшутил, привязав ее к своей ноге. Идиот проснулся и вскричал: „Если ты это я, то кто же тогда я?! И где я?!!“

Вот этого изумления — неужели это я? и что это за мир? — нам всем не хватает.

Но я вам подарю рецепт удивления. Чох пуль! Чох шай! [5] «Чох пуль! Чох шай!» (тюрк., перс.) — «Много денег! Много монет!» »

Звучат бубны и дудки.

Гуль-мулла: «Все просто, даже очень просто: вот ты идешь на базар или едешь в свой офис, ожидаешь на остановке, да? Или уже сел в троллейбус или спустился в метро. А может, уже входишь в этот офис со стеклянными дверями. Так возьми и на миг вообрази, что это тебе снится. Очана! Мочана! [6] Очана! Мочана! (тюрк.) — возглас, выражающий радость. »

Звучит музыка, это песня из альбома Федорова-Хвостенко-Волохонского-Волкова «Сноп снов»:

Все затихает.

Гуль-мулла: «Пепел может и пробудить, если его достаточно, как, например, у хозяйки, что высыпала на голову подвижника Хири, о котором рассказывал Аттар, корзину пепла. И он пробужденно возрадовался, что это был не огонь, коего он, грешный, только и достоин!

А я вот шел несколько лет назад мимо одного дома и был ошарашен разорвавшимся в двух шагах пакетом с водой. Взялся вычислять шутника. И вычислил. Голова мальчишки появилась из-за перил балкона. Поднялся в эту квартиру и у открывшей заспанной мамаши потребовал надрать уши сыночку. Боюсь, что за эти годы ни капли не поумнел и поступил бы так же и сегодня. А это была только вода.

Но мы сейчас толкуем не о пробуждении все-таки, а о снах наяву. В мою Персию доходят слухи с Запада. Тамошние ученые мужи до сих пор не могут указать разницы, которая существует между чувством в искусстве и реальным чувством. И тут надо добавить — и чувством, которое испытываешь во сне. Что, разве не так?

Еще говорят на западе так: „Положительная роль психики не в отражении, а в том, чтобы не всегда верно отражать, то есть субъективно искажать, действительность в пользу организма“.

Наверное, так, как в одной из притч мудреца Абу Хамида Ал-Газали».

Слышна восточная музыка.

Гуль-мулла под музыку и стариковское пение продолжает: «Арабы как-то возвращались из путешествия, завернули на могилу одного щедрого человека да и заночевали поблизости. И вот одному из путников этих и приснился тот, кто почивал в могиле, и он предложил обмен: верблюда на жеребца. Странник согласился, ибо жеребец этот был известен, потому он и приснился путнику, видимо. Наверное, перед сном все они толковали об этом умершем человеке, о его знаменитом жеребце. И щедрый человек сразу зарезал жирного верблюда, чтобы попотчевать всех. И тут спящий проснулся. И что же он увидел?»

Гуль-мулла: «Очана! Мочана! И вот что он увидел. На шее его жирного верблюда кровь. Как? Откуда? Кто-то поранил его? Может, ворон или волк? И тут он вспомнил сон, мгновенье думал — и зарезал верблюда. И путники хорошо попировали да и отправились в дальнейший путь. А на следующий день вдруг услыхали позади топот. В клубах пыли кто-то приближался к ним. Всадник спросил, чей верблюд был зарезан день назад у могилы. „Мой“, — ответил хозяин верблюда. „Тогда возьми этого скакуна, он твой!“ — воскликнул всадник, оборачиваясь к привязанному позади прекрасному жеребцу. „Но кто ты?!“ И тот ответил, что он сын щедрого человека, приснившегося ему и велевшего отдать скакуна тому, кто зарезал у его могилы верблюда».