Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

И вот — вот был здесь. Дышал этим воздухом, довольно прохладным в ноябре-то, но солнечным, пьянящим… Да, на улицах Парижа, особенно утром, воздух винный, наверное от того, что люди спешат на работу, благоухая одеколонами и духами. Ну а в обед — винами и прочими напитками. К вечеру в нем сильна табачная струя и ощутимо пахнет выхлопными газами.

Перед обедом я зашел в издательство к Гале и Жану, моя драгоценная борсетка была со мной, разумеется. Мы закрылись в кабинете, и я достал книгу. Это был детектив «Трактир на Пятницкой» Николая Леонова. Я совсем не любитель детективов, как вы понимаете. Но под обложкой детектива была совсем другая книга… Ее и приняли бережно в свои руки Галя и Жан Люки. Они ее уже видели в Питере, но с собой не взяли. И вот драгоценная редкость — у них. Осмотрев ее, они вернули книгу мне, посмотрели на обложку, спросили, что это за «Трактир на Пятницкой». Детектив, отвечаю, сам не читал… но, кажется, был такой фильм, говорят, чем-то похоже на «Место встречи изменить нельзя» с Высоцким. Они переглядываются. Может, нам его на радостях издать? Галя русская, вышла замуж за француза. Но и Люк сносно говорит по-русски. И они мне вручили небольшой задаток. Договорились, что за книгой и мной приедут послезавтра. Намечался уикенд, на вечеринку соберутся интересные люди, среди них будет эксперт по древностям. Все-таки заключения наших спецов, к которым обращался мой родственник, им было недостаточно. Ну что ж…

Выйдя от них, я пошел прогуляться, да и завернул в магазин, каких у нас еще и в помине не было, такой дворец магазинов, с лифтами, кафе, музыкой. Деньги есть.

Купил туфли, свитер, рубашки, брюки, куртку, носки. Продавщица была черной француженкой, точнее шоколадной. Оглаживала меня мягкими руками, что-то мурлыкала, смеялась, показывая белые крупные зубы и язык. То ли смеялась над моей неуклюжестью, то ли что-то предлагала, капиталистка.

Сапоги и старые тряпки я просто сунул в урну. Давно мечтал об этом. В каком-то фильме про север или в рассказах Джека Лондона это было: возвращается парень в город и так вот меняет свою одежку.

Но что это значит? Здесь — город, а Россия — деревня?

— Хых, — просмеялся Вася. — Деревня, да еще с крепостными порядками.

Митрий Алексеевич взглянул на него.

— И мне так показалось.

— Дядечка, ну, давай дальше, — попросила Валя.

В новой одежке я почувствовал себя увереннее. Только проклятые туфли скрипели. И цвет их уже не казался мне таким приятным, а напоминал рыжую корову. Это были португальские штиблеты. Прошитые, из крепкой и вместе с тем мягкой кожи. Но скрипучие. Что там в них скрипело? Это меня раздражало. Я уже подумывал о покупке новых. И тут на меня напало раскаяние. Россия мне увиделась жалкой, сирой, холодной. И там бегает на студию в прохудившихся сапожках Наташа, в потертом пальтишке, беретке. А я тут покупаю себе царские одежды… Но сделку можно было считать совершившейся. И все же я решил поскрипеть.

Вечером завернул в кинотеатр и смотрел фильм про Ван Гога на французском языке. Да мне все и так было понятно. В кинотеатре все курили. Я так и не решился.

Вообще все эти «бонжур», «вуаля», «мсье», «мадам», «мерси» — весь этот язык казался театральным, книжным, киношным.

Утром во дворике поет птица — тоже по-французски. Я, конечно, встал, прокрался к окну, осторожно выглянул. Она сидела за кустом на обшарпанном каменном вазоне. Наверное, слетела туда попить водички. Да вот беда — ночью выпал иней. Все лужицы покрылись ледком. Изящная птаха, поменьше воробья. Оранжевое надхвостье и такого же цвета подергивающийся хвост. Верхняя часть птички черноватая. Начал припоминать… В детстве я увлекался орнитологией, даже думал стать бёрдмэном. В парках Питера и под Питером мы ловили птиц с пацанами, обменивались ими, продавали, даже устраивали экспедиции в леса за птицами, один раз добрались до карельских лесов, но птиц много и прямо в городе, в Петергофе, в Александрийском парке, в Гатчине, в Павловске, в Царском Селе… Потом я это забросил, заболел декабристами почему-то, захотел избрать военную стезю. Но препарирование мертвых птиц в орнитологическом кружке тоже не прошло даром, и меня влекло в медицину. Такая вот смесь. Впрочем, не особо оригинальная. Был такой писатель Соколов-Микитов, в Первую мировую он служил медбратом, потом мотористом на тяжелом бомбовозе «Илья Муромец», а кроме того был еще и матросом, и журналистом. Да, и он любил птиц, они у него летали по дому… Жил он одно время в Ленинграде, и мой старший брат однажды слушал его выступление на каком-то мероприятии. Белобородый подслеповатый старик… И тут я все-таки припомнил: горихвостка. Только поет что-то грубовато, наши-то поют звонче, ярче. И все-таки голова и грудка — как будто она в печной трубе побывала…