Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

В Париже меня встречали Галя и Жан Люки. На такси мы совершили небольшую экскурсию, и я увидел собор Парижской Богоматери, Триумфальную арку, Елисейские Поля и что-то еще, много всего. Затем меня привезли в гостиницу «Шапля» и оставили в номере.

Номер был на первом этаже, окна выходили во дворик — крошечный колодец с зеленью и цветами — в ноябре, в конце ноября. Когда через него кто-то проходил, звук шагов резонировал, отдавался от стенок, конечно, если это была женщина, то звук делался громче и резче.

Я смотрел в окно на каменные вазоны и чувствовал себя каким-то пленником. Ничего не знаю, денег нет. Что дальше?

В Париж меня пригласили Галя и Жан Люки, владельцы небольшого издательства, знакомые моего дяди, давно мечтавшего открыть в Питере свою переплетную мастерскую и наконец осуществившего мечту.

Все — за счет издательства: гостиница, ресторан. Только перелет мой. На перелет мне дал дядя. Потом отдам. Когда вернусь. Но у меня было такое впечатление, что я никогда никуда не вернусь: я в Париже, и все.

Утром следующего дня я отправился в указанный ресторан, испытывая некоторую неловкость. Одет я был так себе и, главное, не по сезону. В России уже свирепствовали морозы, а здесь на платанах зеленела листва, на клумбах краснели розы, все ходили в пиджаках, ну, с шарфиками, как это у них принято. А на мне была куртка «аляска», на ногах — зимние сапоги. Ну, шапку я снял и оставил в номере. Хорошую кроличью шапку. Это был не лучший год, деньги обесценивались с кинематографической скоростью, все сыпалось. Мой приятель, открывший кафе и взявший меня в долю, майор, бывший, разумеется, майор, не выдержал напора и, газуя на винных парах, протаранил перила и слетел в Неву. Оставив меня разбираться с тамбовскими братками. Мы жили буквально впроголодь. Все ходили злые. Хотя человеку можно было объяснить, что к чему, а вот кошке — нет. И наша кошка требовала привычной доброй еды. Бабушка Наташи, пережившая блокаду, ее и поминала. Ну, это, конечно, было преувеличение. И тем не менее.

И вот я в Париже, черт возьми. Я рискнул, и у меня получилось. Меня легко могли взять в аэропорту. Не взяли. Не обратили внимания на книжку для чтения в самолете в моей борсетке с документами. А могли бы посмотреть, что же это за книга. В этом был весь фокус. За риск мне и платили. Должны были заплатить.

А пока я иду в ресторан «Ротонда». Как потом мне сообщила Галя Люк, именно об этом ресторане писал Хемингуэй в «Фиесте», мол, скажи любому таксисту отвезти в кафе на Монпарнас, и ты окажешься здесь. Разумеется, он не только писал об этом заведении, но и сиживал здесь. Как и прочие светочи и звезды. Модильяни, Пикассо и так далее.

По-французски я ни бум-бум, увы. Да и английский — студенческий. Оглядываюсь. За конторкой на возвышении сидит некий мсье. Он тут дирижер, соображаю я и направляюсь к нему. И просто протягиваю визитку Люков. Он смотрит, хмурится… Черт, неужели какой-то прокол?.. Он сверяется с какими-то бумагами и вдруг расцветает, улыбается, кивает и указывает на столик у окна. Иду и сажусь. Вскоре подходит официант с лицом консерваторского преподавателя, протягивает меню. Гм. Я-то откуда знаю, что заказывать? Он уходит. Ну а я сижу, ломаю голову. Наконец, заказываю наобум. На мне пуловер, галстук, а как же? И мне мерещится, что все посетители пялятся на меня и гадают, из каких палестин я прибыл, из каких руанд и румыний, а может, и из сибирей. Я терпеливо жду, вдруг замечаю старичка, достающего неспешно портсигар, зажигалку и закуривающего, сверкая перстнями, сигариллу. Тут и я извлекаю на свет божий свою трубочку и неспешно раскуриваю ее. Ага, в глазах этих людей я вижу некое удовлетворение. Скорее всего меня принимают за литератора или художника, а они, как правило, бедны. Собственно говоря, все советские и были такими вот литераторами и живописцами. Потом Галя как-то заметила, когда я так вот задымил трубочкой, что я напоминаю Сартра, только очков не хватает. Но это была неправда, я специально отыскал портрет этого деятеля. Нет. Хотя вот уже и очки у меня появились. А все равно — ни капли сходства. Вместо вина я заказал коньяк. Я догадался, что в меню означает слово cognac. Это по-английски. Меню на двух языках. Мадам за соседним столиком переглянулась со своим мсье. Кто же пьет с утра коньяк. Но мне надо было для храбрости. И я хватанул отличного коньяка, густого, ароматного, темно-шоколадного цвета. Потом еще. И еще. И уже спокойно сидел и уплетал все подряд — какие-то мясные штучки, какой-то гарнир, рыбу, салат, потом кофе, пирожные. Сорвался скиф с цепи. После завтрака я натянул свою «аляску» и вышел на улицу, набил, озираясь, трубочку… Этот ресторан стоит, как мол, посредине двух улиц, рассекает волны машин. И я стоял, глядя на все эти лимузины, платаны, бесконечный поток людей, среди которых многие были чернокожими и узкоглазыми. Это Париж, думал я. Пуская дым, пошел направо. И мне вдруг стало хорошо. Ну да, cognac делал свое дело. Но и вообще… Внезапно я почувствовал себя дома. Как такое может быть? Не знаю. Может, все дело в том, что много читал того же Хемингуэя, «Праздник, который всегда с тобой», его великолепная ода Парижу, читал Дос Пассоса, его «Трех солдат» — и один из них, став дезертиром, обретался как раз в Париже, прятался. Наташа моя работала на студии детских фильмов и обожала импрессионистов, считая их непревзойденными мультипликаторами, особенно Ван Гога. Квартирка наша на Кубинской пестрела иллюстрациями, копиями. И я пропитался этим. Наташа не раз замечала, что у меня улыбка доктора Гаше. Этот доктор был приятелем Ван Гога. Письма Ван Гога и книгу Перрюшо о нем и о других импрессионистах я, конечно, читал.