Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

Но плохие? Нет. Они всегда старались помочь — соседям, знакомым. Кира помнила, как она страшно удивилась, узнав уже в юности, что мать регулярно и без задержек, десятого каждого месяца, отправляла пятерку отцовской двоюродной сестре Тине — одинокой вдове с тремя детьми. Тина жила где-то в сибирском захолустье, тяжело работала. Кто эта Тина была матери? Так, дальняя родственница. Виделись раз пять в жизни, и что с того? А ведь помогала. И деньги тогда это были немалые — и это при материнской скупости.

А как мама выхаживала соседку бабу Лену, одинокую, оставленную пьющими детьми? Носила ей еду, кормила с ложки, меняла белье, стирала его и проводила у постели старушки ночи и дни. И хоронила ее на свои, кстати, деньги, бабы-Ленины сыновья-пьяницы ничего дать не могли. И поминки мать собрала. Говорила — достойные.

А как она ухаживала за отцом — ночевала в больницах на кушетках, если вообще спала.

Да и отец — всю жизнь переписывался с однокурсниками по училищу. И, кстати, когда разбился его друг, отослал его вдове крупную сумму денег.

А то, что тогда мать не приняла их с Мишкой… Так, наверное, она была все-таки права — ни одного дня они бы не ужились, к тому же эти вечные хворобы отца.

Кира поняла, что сейчас разревется, и пошла в ванную. Потом зашла в свою комнату — свою бывшую комнату. Крошечную, как и, впрочем, вся квартира — словно конструктор, собранный для лилипутов. Большая комната в четырнадцать метров — «зал»! И ее, бывшая детская, — восемь метров. Сейчас здесь спала мать. Те же клетчатые шторки — синяя и белая клетка. «Крокодильчики» на металлической струне чуть провисли — то еще приспособленьице! Жесткая тахтичка — узкая, неудобная. Потертый коврик у кровати — полы всегда были холодными, «не дай бог Кира застудит почки». Письменный стол, стул. Двухдверный облезлый шифоньер , притараненный из гарнизона. Зачем надо было тащить его с собой? Как Кира злилась в юности: «А что, нельзя сказать „шкаф“?» Мать обижалась. А Кире еще больше хотелось вредничать — подмечать их промахи, нелепые привычки, дурацкие деревенские словечки. Чтобы обидеть, задеть, посмеяться.

А как родители радовались этой квартире-клетушке! Все, что отец заслужил за долгую службу. А ведь он принял ее как награду. Но разве это награда? Смешно.

И перед Верой Самсоновной Кира своих родителей стеснялась. И перед Володей. А уж перед Мишкой…

А сейчас стало стыдно — почему она их стыдилась? За что презирала? Но разве они виноваты в том, что жизнь их приучила копить, прятать, сберегать, оставлять на черный день? Разве они виноваты, что жизнь, сама жизнь, сделала их такими? Как она оставит их — немолодых, нездоровых? Совсем одиноких?

Пообедали молча. Только мать все извинялась, что обед вышел таким — картошка да капуста. Конечно, своя, квашеная, из синего эмалированного ведра:

— Почти вся осталась, Кира! Ты ж не брала! А мы уже не очень ее и едим, желудки не те. Вот приехала бы ты — и на всю зиму бы обеспечили! Витамины! Витамина С в ней больше, чем…

— Мамочка! — перебила Кира. — Ну хочешь, сейчас заберу? Навитаминимся к лету.

Мать грустно кивнула и украдкой отерла слезу. Ни о чем не спрашивали — ни об отъезде, ни тем более о Мише. Кира понимала — он для них враг, увозит родную дочь. Без него бы она ни в жизнь до такого не додумалась. И в голову бы не пришло — она ж дочь военного!

Кира сама начала про отъезд.

— Когда? — робко спросила мать.

Кира небрежно махнула рукой:

— Да нескоро, мам! Еще столько всего! И бумаг надо кучу собрать, и дождаться разрешения. Сколько — не знает никто. Они там могут выкинуть любой фортель.

— И не пустить? — с надеждой спросила мать.

Кира вздохнула.

— И в том числе не пустить.

И тут же пожалела об этом — вот, подарила надежду. Дура, ей-богу. Не пустить их в принципе не должны были, так считалось. Мишка давно ушел из института, сто лет назад. Но кто его знает, как сложится.

Потом долго пили чай и тоже молчали.

Наконец мать выдавила:

— Это ведь навсегда, Кирочка? Ну, если вас… выпустят?

Отец дернулся и покраснел.

— Мама! Не мучай меня, умоляю! Ну ты же сама все понимаешь! Мы же здесь пропадем!

Мать быстро заверещала:

— Кирочка, о чем ты? Никто не пропал, а вы пропадете? Почему, доченька?

Кира вздрогнула — мать никогда не называла ее доченькой. Ну, если только в далеком детстве.

— Почему пропадете? — повторяла мать. — Да, жизнь непростая. Но ведь никто не пропал, доченька, — все как-то живут. Не голодают же, а! Работают, детей рожают. Мебель покупают, дачки строят! Живут ведь люди! Куда вы собрались, дочка? Это же совсем незнакомый мир! Совсем чужой! Как вы там? Одни, без родных? А не приживетесь? Подумай, Кирочка! Умоляю тебя!