Николаи Жернаков - Бессонница

— Раз вы знаете, зачем же вы едете? — спросил Жуков, понимая, что говорит ерунду.

— А вы не желаете признавать факта, что я на службе? Оставляете право служить только за собой? — засмеялась Шурочка и вдруг оборвала смех. — Поехали, время дорого.

Шофер вел машину так, что она лишь чудом не опрокидывалась на ухабах. Жукова мотало и кидало в кузове.

Из-за шума мотора Жуков не услышал выстрелов. Лишь тогда припал он ко дну кузова, когда брезент в трех местах прошили автоматные очереди и машина замедлила ход. Мотор зачихал, потом замолк. Фургон остановился.

Выглянув, Жуков увидел метрах в ста пятидесяти от дороги, за елочным завалом, танк. Автоматная дробь сыпалась с той же стороны. Людей не было видно. Он заметил их, когда соскочил на землю: гитлеровцы перебегали, от дерева к дереву. Передние были уже в пятидесяти метрах.

В два прыжка Жуков подскочил к кабине. Шофер, навалившись грудью на баранку, казалось, мирно спал. Черная дырка на скуле горела в центре яркой рубиновой каплей.

Шурочка подняла крышку и что-то делала в моторе. Только на миг вскинула на него глаза, крикнула:

— В двигателе понимаете?! Нет? Что же вы стоите? Задержите немцев, пока я заведу!

Только тут Жуков увидел, что немцы уже в двадцати шагах от фургона. Он не помнил, как очутился в кузове, как раз за разом швырнул две гранаты в зелено-серую кучку людей.

Дальше все произошло с быстротой невероятной. Машина вдруг рванулась и пошла. Немцы бежали к ней со всех сторон. Жуков через задний борт кидал гранаты. Брезент прошивали очереди пуль. Наконец грохот затих, и только мотор ревел на ухабах, но тишина все равно казалась оглушающей, даже ушам было больно. Замелькали дома какой-то деревни, и машина остановилась.

Жуков вновь поспешил к кабине. Шурочка лежала грудью на баранке так же, как лежал до нее шофер, который теперь, неестественно откинув голову, сидел рядом с ней.

— Убита… Убита… — хрипло заговорил Жуков, глядя дикими глазами на золото волос, блестевших из-под пилотки, на шинель, мешковато сидевшую на узких девичьих плечах.

Шурочка вдруг подняла голову. И всем были удивительны ее васильковые глаза на веснушчатом лице.

— Жива, — сказала она, слабо улыбнувшись, — только рука вот…

Правая Шурочкина рука неподвижно лежала на подушке сиденья, будто совершенно чужая. Зато левая, маленькая, с длинными розовыми ногтями, так впилась в баранку, точно машина все еще неслась среди пуль и разрывов гранат.

Роте лыжников было приказано к исходу дня овладеть Горбатовкой. Взвод, которым командовал лейтенант Василий Суров, в горячке боя вырвался далеко вперед, но солдаты вряд ли понимали это, вряд ли они так же остро переживали все, как их командир.

Вьюга помогала наступавшим только с утра. К полному рассвету она утихла, и теперь лишь злая поземка вымораживала из солдат душу. Горбатовка, укутанная в снег, как в одеяло, казалась обжитой и теплой, до нее было не более ста метров, но эти сто метров для многих могли быть равны длине всей их жизни. В деревушку можно было войти только через окопы, а из них непрестанно брызгало огнем. И Василий знал, что подавить вражеские пулеметы и минометы сейчас нечем: снарядов в их полку — в обрез.

Лейтенант лежал в воронке от снаряда и сквозь пелену поземки и заснеженный кустик промерзшей соломки пырея внимательно вглядывался. Впереди тут и там дымились снежной пылью вершинки небольших холмиков. Так во вьюжный день на колхозном поле курилась, бывало, поземка над кучами только что вывезенного навоза.

«Положили все-таки фрица порядочно, — подумал Суров ненавистно. — Научились наши минометчики кое-чему за время наступления». Он вспомнил, как вечером гитлеровцы пытались с ходу контратаковать роту лыжников, с присущей врагу наглостью выскочили из Горбатовки. Но командир минометного взвода превзошел самого себя: навесной огонь намертво пригвоздил врага — ни вперед, ни назад. С жестокой радостью наблюдал Суров, как поднимался вражеский солдат для перебежки, делал два-три шага и, словно раздумав бежать дальше, внезапно останавливался, неуклюже тыкался в снег и лежал, прижимаясь к железной от мороза, выметенной ветрами до пожухлой травы земле. Волны тягучей поземки натыкались на него, задерживались, и вскоре обыденно так начинал куриться белый холмик. «Кто же вас просил сюда? — непримиримо думает Василий. — Вот и удобряйте теперь нашу землю, чтобы и впредь неповадно было».