Николаи Жернаков - Бессонница

— Есть!

Солдат ушел. Суров на минуту обессиленно оперся спиной об угол избы и закрыл глаза. И еще раз глянули на него с фотокарточки, лежавшей в бумажнике, скуластый молодой человек в простой косоворотке, большеглазая женщина с гладко зачесанными к затылку волосами и четверо ребят, прилепившихся к коленям отца и материнской юбке. Лица у всей группы были неестественно напряжены, скованы вниманием. Казалось невероятным, что этот безмятежно мирный труженик и есть тот самый Буков, который своей волей погасил пулемет врага.

Связной, отойдя, тоже посмотрел на фотокарточку.

— Во-о-н их сколько! — присвистнул он и покачал головой.

Ни лейтенанту, ни солдату не пришла в ту минуту мысль о подвиге. Они торопились, их ждала, их требовала жизнь: война пыталась подавить ее. Надо было не допустить этого.

— Ничего, — сказал солдат, пряча бумажник, — потерпите ребята, всем нам нелегко.

В бою Куприянов увлекся, прорвался в деревню и опомнился лишь тогда, когда понял: отрезаны. Пятнадцать автоматчиков, отбиваясь от наседавшего врага, ворвались наконец в кирпичный домик и в нем заняли круговую оборону. Тринадцать из пятнадцати лейтенант считал бывалыми: воевали вместе уже полгода. Двое только позавчера появились, они пришли из маршевой в пополнение поредевшей роты. Что за люди? Один выглядит солдатом тертым. Пожилой детина, крепок, гора мускулов. Мешковат, но при такой комплекции трудновато быть подтянутым. Другой — совсем мальчишка, рыжий, курносый, голубоглазый, каким и положено быть в девятнадцать лет. У старшего и фамилия под стать — Холмов. У мальчишки фамилия ласковая — Утушкин.

В коридоре ниша. В ней два окошечка. Хорошо: все просматривается вокруг. Куприянов прижался к заиндевелой стене, закрыл глаза, будто отдыхает. Но в голове идет трудная работа: впору взвыть, такие дела.

Кто там трогает за рукав? Он открыл глаза, встретился с другими, спокойными серыми глазами. Солдат стоял в проеме двери. Она была низка, стоять было неловко: голова не вмещалась. Он нагибал ее, смущенно ежился, скреб у себя под мышкой короткими толстыми пальцами. Холмов. Медведь медведем! «Дернуло же меня отобрать такого! На силу его позавидовал. Какой из него автоматчик?» — подумал лейтенант и спросил:

— Что вам?

— Дозвольте… Предложение имею, товарищ командир.

— Ну!

— Выдираться бы надоть отсюдова. Я так прикидываю.

«Хорошенькое предложение пришло тебе в голову, оригинальное… Будто не от этих мыслей трещит у меня голова».

— Неплохо, Холмов. Предложение хорошее. Все у тебя?

— Чего же? От фашистов поблажки не жди.

— Идите на место, Холмов. Немцы, что ли, за вас охраняют окно?

— Окошко-то? Оно верно… Сережка там приглядывает покамест.

— Какой еще Сережка?

«Что он в самом деле! Смеяться пришел? Разбалакался, будто старуху свою увидел…» Куприянов считал себя кадровым офицером. С того утра неподалеку от Бреста, где почти полностью полегла его маленькая застава, ему приходилось воевать, командуя только что мобилизованными. И он все еще не мог привыкнуть к их далеко не военной манере держаться и разговаривать.

Солдат пыхтел и поеживался, собираясь, как видно, объяснять и спорить. Но тут резко взлаяли разрывы у самых стен. Лейтенант взглянул в окошечко. Со всех сторон бежали гитлеровцы: третья атака за полтора часа!

Холмов исчез, как его тут и не было. Куприянов вышел вслед за ним. Прячась в простенках, пошел от окна к окну. Оценивал, где он нужнее всего сейчас. Было странно, что он мог различать в такую минуту чернильные пятна на подоконниках и потертости на полу. Здесь явно когда-то стояли парты. «Школа», — как на двухверстке, привычным значком отметилось в голове. Когда автоматчики бежали сюда, Куприянов заметил ровные скаты-подступы к домику. Он стоял поодаль на пологом холме, возвышаясь над другими домами деревни. Вокруг школы только жиденькая оградка из штакетника да сугробы снега.

«Школа… Была школа. А теперь…»

В какой-то связи с этими мыслями Куприянову представилось вдруг: новенький парнишка Утушкин лежит сейчас у своего окна-бойницы убитый. Черное с красным пятно, как орден, у него на груди, над сердцем. А шафранное лицо уже покрывается с одной щеки темно-лиловыми тенями.

Утушкин… Его ведь Сергеем звать. Только теперь дошло до сознания, о каком Сережке толковал Холмов.

Вот она, комната-фонарь, где засели оба новеньких. Она очень удобна: выходит из стен, три ее узких окна — три бойницы, три сектора обстрела. Куприянов прежде всего увидел радостное: Сережка стоял у окна за косяком, пускал короткие очереди из автомата. У второго окна то же самое делал Холмов. Он едва вмещал свои плечи в простенок, прячась от пуль.