Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Не знаю, где скажут…

— Он вскакивает среди ночи, говорит: надо выпустить храп и открывает окно. К нам залетают такие черные бабочки. Вялые, как куколки червей. Ни бабочки, ни черви–дегенераты — выпускают прямо в лицо бедую жидкость… — Мордехай, видно, еще что–то хотел рассказать из тревожащего, но, увидев в окно Пай–Хамбарова, прошептал: — Скорее, не то нам влетит…

«За что?» — хотел спросить Душан, ибо успел решить для себя, что Пай–Хамбаров человек незлобивый и мягкий.

Они как раз выбегали из спальня, когда столкнулись с воспитателем во дворе. Пай–Хамбаров выразительно посмотрел на мальчиков, как бы желая угадать, чем они занимались в спальне, спросил Мордехая:

— Ну, все показал новичку? — И, не дождавшись ответа, зашел в комнату отдыха, не взглянув еще раз на Душана.

Душан опять обиделся было на Пай–Хамбарова за равнодушие, ведь воспитатель ему сразу чем–то понравился, и, сидя в комнате, мальчик все думал о том, что же такое ему скажет Пай–Хамбаров подбадривающее. Но потом решил, что глупо обижаться, ведь Пай–Хамбаров почти ничего не знает о нем, не знает, как тоскует он о своем отце, хотя и не признается в этом даже себе. Воспитатель, должно быть, думает, что Душан такой же, как Аппак, стреляющий в учителя косточкой, как Мордехай, боящийся ночных бабочек.

«Ладно, — подумал Душан, — буду сам… без Пай–Хамбарова» — и, слыша, как все кричат: «Котлеты с макаронами!» — и бегут в умывальную, остался стоять, сконфуженный, во дворе.

А в столовой, рядом со спальней, уже гудели и позванивали ложками мальчики старших классов, дежурные толкалась у окна, подавая тарелки с супом.

Душан попробовал суп, но не смог есть, непонятно отчего потерял вкус к еде. А когда отодвинул от себя тарелку с макаронами, вдруг вспомнил заклинание женщины–горлицы: «Чтобы ты всю жизнь, мальчик, ел с чужим народом его пищу» — и возмущение домашних этими ее словами.

Вот не может он встать сейчас решительно и сказать: «Я, Душан Темурий, могу не есть неделями, не радуйтесь…», как думал тогда, не может ведь… Не может сделать многого важного, о чем воображал, значит, не только мать и отец, их жизнь, перевернутая наизнанку, оказалась другой, но сам он, Душан, другой, каждый раз не такой, каким он себя представлял…

— Не хочешь? — потянул к себе его тарелку рядом сидящий мальчик Ямин. — Наверное, тайком пожевал копченую колбасу…

— Со свининой? — иронически спросил Душан.

— Наверное, со свининой, ты ведь ел…

— Нет, свинину я не ем, — ответил Душан, уверенный, что убедил Ямина.

— Душан, не давай, ешь сам! — через широкий стол и головы мальчиков закричал Аппак, видно, все это время следящий одним глазом за своей тарелкой, другим за Душаном.

— Мне не хочется… с дороги, — ответил Душан, видя, как все подняли головы, посмотрели на него и запомнили имя новичка.

— В мешочек положи котлету, до вечера не протухнет. А капусту на ужин — выбросишь. Есть у тебя мешочек? — деловито и озабоченно спрашивал Аппак, и Душан только теперь заметил, как все, орудуя над тарелкой правой рукой, левой прижимают к столу мешочки, храня там вкусное, домашнее, что привозили родители по воскресным дням.

Как–то само собой, необдуманно Душан опять сказал о свинине, пробормотав в ответ Аппаку, что ему не нравятся свиные котлеты, и едва это услышали в столовой, как начался смех, стук ложками, топот ног под столами, а Ямин подбадривал веселящихся, не давая смеху затихнуть, говоря: «Как заладил он о свинье, как заладил, обжора…», пока не послышался голос Пай–Хамбарова:

— Прекрати, Ямин! Не забудьте — начать и кончить за двадцать минут. Вот уже четвертые–седьмые классы двери ломают в столовой…

Душан мельком глянул, удивившись тому, что и Пай–Хамбаров здесь обедает за отдельным столом в углу с двумя воспитателями, а через минуту голос Пай–Хамбарова послышался возле самого уха:

— Ты что, вправду не ешь свинину?

Душан, не ожидавший такого вопроса, вообще не думавший, что Пай–Хамбаров так быстро пройдет от своего угла до его стола, смутился и встал:

— Мне соседка говорила: ты будешь есть чужую пищу… Мне с тех пор нехорошо от свинины. У нас дома никто ее не ел, — говорил Душан, боясь и радуясь своей необычайной словоохотливости, странному нервному состоянию, когда он, в общем–то неразговорчивый и замкнутый, вдруг начинал признаваться неосознанно в том, в чем не хотелось особенно признаваться. — Думаю, что та соседка говорила о свинине…