Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

И так мне становилось неприятно, что я и не знаю. И только одна мысль, что я это делаю ради гения, успокаивала меня.

«Что там я, – бывало, думаю, – главное, он – гений. Главное он, а я и так могу прожить, я и так могу свое существование должить. Вон он какие слова знает. Вон он какие книги читал и какие в будущем читать будет. Одним словом – гений».

Только стал я замечать, что мой гений еще больше как-то стал не замечать меня, а жена, между тем, все чаще на кухне с ним стала оставаться, и эти самые умные беседы с ним вести. Бывало, как он только на кухню пойдет, так и она за ним туда же тащится.

«Ну, – думаю, – дело пахнет керосином».

«Ну, – думаю, – сливай воду, старик».

«Ну, – думаю, – корабль дал течь, пора и на другой садиться».

– Что ж ты делаешь? – помню, однажды сказал я жене, когда мы остались наедине, – что ж ты его в себя влюбляешь?!

– Ха, ха, ха! – расхохоталась жена, – не твоего ума дело, хочу и влюбляю. Посмотри – кто ты, а кто он. Разница есть?

– Есть, – говорю, – он – гений, а я так – создатель.

– Вот так-то, – говорит, – создатель, отныне будешь спать в прихожей. Вот тебе коврик. Ты его на полу постели и сам на этот коврик и ложись. Понял?! А сверху можешь прикрыться одеялом.

«Хорошо, – думаю, – я могу и на коврике. Хорошо, посмотрим».

А сам, надо думать, обиду затаил. – Ладно, – думаю, – посмотрим, как вы себя вести будете. Только, чтобы честно было. Чтобы замуж, так сказать. В противном случае – я не знаю, что сделаю.

Вот проходит один день, другой. Жена в одной комнате спит, гений в другой, а я в прихожей на коврике сплю, обеды готовлю. Только стал я замечать, что мой гений совсем перестал меня замечать, а если и заметит, то как-то удивленно взглянет на меня, а во взгляде: «Что такое? Долго ли ты будешь у меня под ногами валяться? В конце концов, ты должен понять, что тебе здесь не место. В конце концов, тебе пора новое местожительство искать».

Я же как-то думал, хотя и понимал, что вряд ли это будет; я же как-то думал, что мой гений как-то еще одумается, как-то он не должен так поступать, не должен он так со мной делать.

Только сплю я однажды в прихожей на коврике и вдруг слышу, как мой гений (а он в это время в жениной комнате был) ей говорит:

– Ты, – говорит, – моя единственная любимая реальность. Все остальное я не люблю и любить не желаю. Потому как я гений, кого захочу, того и полюблю.

И еще какие-то слова говорил, которые я в темноте не расслышал, но от которых мне вдруг стало жарко.

«Ладно, – думаю, – раз так, так так. Любовь – так любовь».

Тут я встаю со своего коврика и вхожу в женину комнату: он на стуле сидит, а она рядом с ним, и он ей поцелуй запечатлевает.

– Что ж ты делаешь? – говорю я ей, – что ж ты его в себя окончательно влюбляешь?

– Не твое дело, – говорит, – хочу и влюбляю. Может быть, он как раз и нуждается в моей любви. Может быть, для него моя любовь и спасение. Может быть, он после моей любви совсем гениальное напишет.

А мой гений (он сидел как-то понуро на стуле, очевидно, думал, что я ему буду права качать, аудиенцию устраивать, сатисфакции требовать) после моих слов поднял голову и этак взглянул на меня, а вернее, куда-то поверх меня, как будто меня и нет, как будто я и на свет не родился, как будто я весь вышел…

Тут я и взорвался.

– Ладно, – говорю, – любовь так любовь. Любовь, когда она любовь, о ней гимны поют, ей дифирамбы слагают. Ладно, – говорю, – я все могу стерпеть, но чтобы только честно. Женитесь, – говорю, – благословляю. А я со слезами на глазах могу и удалиться.

Должен сказать, что хотя я к своей жене некую ревность имел, я уже давно понял, что не жить мне с ней вместе, раз она такая… Вот отчего, где-то там далеко в душе, я желал ее к кому-нибудь пристроить. Потому как, не пристроив, моя душа была бы неспокойна. Как-то я чувствовал бы свою вину. А главное, чтобы честно, чтобы справедливость восторжествовала. Чтобы никто не обманывал и обманут не был.

Я всегда был за то, чтобы никто обманут не был.

Вот отчего я своей жене часто говорил: «Если хочешь блудить – блуди, но так, чтобы без обмана. Потому как я обмана не потерплю, и за всякий обман бить буду».

Так я говорил ей. И с такой мыслью я и приступил к делу.

– Женись, – говорю, – что же ты, брат, не женишься, раз любовь? А я обмана не потерплю, я за всякий обман бить буду.

Но мой гений, взглянув на меня как-то свысока, говорит:

– Не могу жениться. Люблю, но не могу.

– Это почему же, – говорю, – ты не можешь? Любить можешь, а жениться – нет?