Владимир Алексеев: Мое лоскутное одеяло. Размышления о книге и чтении

«Строматы» — так назвал Климент, философ и богослов III века из Александрии, свою книгу о новом и мало еще распространенном в тогдашнем позднеантичном мире христианском учении. А в переводе с греческого «строматы» означает «пестрый ковер». Климент Александрийский, христианский апологет, «блаженный пресвитер, человек хороший и почтенный», «соткал» пестрый ковер мыслей и слов о Христе, на языке эллинов изложив Его учение и установив его связь с античной философией. Через 17 веков в России начала XX века Василий Васильевич Розанов собрал два короба «Опавших листьев», написав их в преддверии «Апокалипсиса нашего времени» и запечатлев вечернюю зарю Серебряного века.

Лестно и почетно было бы пристроиться в этот ряд, но я ни в коей мере не посягаю на значение и место этих замечательных книг, не стремлюсь встать даже близко с ними и ясно осознаю, что здесь, перед вами — не роскошный и причудливый восточный ковер, не ворох прекрасных и ярких осенних листьев, а простое и незатейливое «лоскутное одеяло» мыслей о книге в жизни обыкновенного человека. Это то одеяло, которое можно было бросить на траву в укромном лесном уголке и удобно устроиться на нем с книгой в руках. Это то одеяло, которое потом вешалось на протянутую от одного книжного стеллажа к другому веревку, чтобы заслонить свет читальной лампы от спящего маленького сына. Это то одеяло, которое в детстве по ночам укрывало меня самого с головой, чтобы, таясь от родителей, с фонариком в руках можно было читать не дочитанную днем книгу. Этим одеялом, скроенным из обрывков воспоминаний, впечатлений, ощущений и знаний о книге, вобравшим в себя весь мой эмпирический опыт, все мое земное бытие, я укрываюсь от жизненной непогоды и здесь, в книжной обители, нахожу утешение в горестях, умеряю восторг в радостях, поверяю сокровенное, нахожу новое, забываю старое.

«Юности свойственно заблуждаться…» Но когда молодым человеком, только что окончившим университет, вполне сознательно связал я свою профессиональную жизнь с книгой, этот шаг никогда — ни прежде, ни сейчас — не воспринимался и, надеюсь, не будет восприниматься мною как заблуждение, как «ошибка молодости». Наоборот, с годами убеждаюсь, что это для меня, может быть, самый верный шаг, самый истинный выбор.

Более того, предметом внутренней гордости становится то, что окружающие воспринимают тебя как «книжного человека» — то есть в глазах людей ты уже достиг какого-то уровня «слиянности» с Книгой. А эта слиянность в различном контексте будет звучать по-разному, не только (и не столько!) уважение и понимание, сколько высокомерие, неприятие и непонимание: как можно!.. такой большой!.. мог бы!..

Однако гордость рождается, и отнюдь не оттого, что чиновники или банкиры иногда нуждаются в моей оценке тех непонятных им старинных книг, которые приносят люди, собираясь вывезти их за границу или предлагая их в качестве обеспечения денежного займа. Каждодневное общение с книгами — древними и новыми, большими и малыми, интересными и не очень, новенькими и истерзанными ретивыми читателями — доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие, самую большую тихую и светлую радость, потому что каждая книга приносит что-то новое, мне неизвестное, открывает новый мир, который вполне может стать и моим миром. Для чиновников и банкиров это не ценность.

«Въ оно время…» («В то время…») — обычный зачин апракосного Евангелия, Евангелия, составленного особым способом, в соответствии с церковной службой на весь год; так начинается и хранящееся в Новосибирске пергаменное Друцкое Евангелие начала XIV века. Но не только «во время оно» — во все преждебывшие времена занятия с книгами были окружены ореолом почтения, потому что было это делом по большей части не материальным, но духовным и ценилось это людьми необычайно высоко. Для меня самым наглядным и убедительным доказательством такого «духовного предпочтения» является существование в нашей истории веков пергаменной письменности. Пергамен — это специально выделанная для письма кожа молодых домашних животных, как правило телят. Из шкуры одного теленка (часто, чтобы иметь качественный материал для письма, этого несчастного теленка, еще не родившегося, доставали из коровьей утробы) получалось один-два книжных листа.

Южные (балканские), центрально- и западноевропейские страны, не говоря уж о странах Ближнего и Переднего Востока, с их мягким и теплым климатом, незаметным перепадом годовых температур, наверное, не могут дать столь впечатляющий пример, как Русь — «неученая, бедная, смиренная, грустная северная страна», с ее непредсказуемым суровым климатом, расположенная в зоне рискованного земледелия, но сумевшая за три века начального этапа овладения письменностью создать колоссальное число — не менее 150 000! — пергаменных рукописей (об этом — интереснейшее исследование петербургского ученого Б.