Владимир Алексеев - Мое лоскутное одеяло. Размышления о книге и чтении

Наш знакомый Р. — весьма преуспевающий бизнесмен со всеми прилагающимися к этому состоянию атрибутами: собственным делом, в котором ему нет в городе конкурентов, с автомобилями, роскошным офисом, облюбованным однажды столичными киношниками для съемок каких-то эпизодов фильма «из современной русской жизни». Человеку со стороны, поверхностному наблюдателю может показаться, что он имеет дело с чудаковатым нуворишем — помогает детским домам, опекает авторов-горемык и дает деньги на публикацию их опусов, финансирует какие-то издательские проекты, религиозные мероприятия и т. д. и т. п.

Первое же близкое общение с этим радушным, по-старорусски хлебосольным и гостеприимным человеком заставляет задуматься над его «странностями» и понять, что для него, своеобразной белой вороны русского делового мира, «главная престижная ценность не закреплена за деньгами». Это обнаруживается в тот момент, когда Р. начинает говорить о своем небольшом собрании старинных книг и показывать его.

Эти книги являют разительный контраст с лакированной краснодеревной обстановкой делового кабинета успешного предпринимателя. Покоробленные переплетные доски со сморщившейся, местами потрескавшейся и даже совсем порванной кожей, разбитые временем и человеческим небрежением книжные блоки, отстающие от них корешки, обнажающие мощную, как спина тяжелоатлета с напряженными мышцами, старинную сшивку книжных тетрадей «на жгутах», ветхая пожелтевшая и закапанная свечным воском бумага, на которой на просвет видны диковинные изображения-филиграни — все это кажется неуместным, инородным, чужим среди полированных столов для деловых совещаний, телефонных аппаратов, факсов, компьютеров и принтеров, наградных и благодарственных грамот на стенах. Но хозяин, любовно оглаживая, как породистых скаковых лошадей, свои книжные сокровища, начинает говорить удивительнейшие вещи…

Оказывается, что он — из старообрядческой семьи, родился в селении, где все отрицали «Никоновы новины», придерживались «веры отцов и правдедов» (удивительно соединение в одном слове понятий о предках и правде! О великий, могучий!). И, конечно, ежевечернее чтение: Псалтири, житий святых из Пролога, поучений отцов церкви и особо среди них — Слов Иоанна Златоуста… Первейшим предметом домашнего обихода были старинные книги — по ним служили в избах церковную службу, венчали брачующихся, отпевали умерших; по ним же, водя по строкам деревянной указкой из лучины, обучали детей грамоте. Часто в прежние времена случалось так, что ребенок из старообрядческой семьи приходил в светскую советскую школу и считался неграмотным, хотя церковнославянский текст читал легко, с выражением и пониманием. «Дак ведь тятенька учил меня по Псалтири! А по-советски я неграмотный!» Р. был одним из таких детей.

Быть старообрядцем — значит необычайно высоко чтить авторитет книги. Старообрядцы не просто единственная категория русского населения Сибири, которая бережно хранит «древлие книги», передавая их и заключенные в них мысли, чувства, знания из поколения в поколение; они — единственные, кто упорно продолжают от руки переписывать книги, переплетать их в надежные кожано-деревянные переплеты, поддерживая тем существование своеобразных средневековых скрипториев — мастерских по изготовлению книг (и это — на пятом столетии существования на Руси типографского печатного станка!). Старообрядцы — единственные, кто сумел сохранить типично средневековые отношения человека и книги.

Много десятилетий имея дело со старообрядцами и их книгами, удивляешься тому, что в их среде, кажется, нетрудно прослыть книгочеем и книжным знатоком. Но необычайно редко встречаешь старообрядца, у которого множество личных книг; обычно тех, которые держат у себя в доме, которые читаются ежедневно — две-три, много — пять книг. Всю жизнь читает пять книг, но — книгочей!? Беседуешь с ним — действительно, многомудрый собеседник с живыми до глубокой старости глазами и богатейшей речью, которую все реже и реже встречаешь в обыденной жизни.

— Да какие книги? Мы малограмотные, почитываем вот Псалтирь да Евангелие, по праздникам — сборничок письменной, в нем поучения и слова из Пролога — еще от тятиного отца остался, сам его и переписывал…

Две-три книги могут всю жизнь окормлять духовно? Тогда какого же немыслимого уровня духовности достигли сегодня мы, имеющие дома сотни и сотни книг — часто повернуться невозможно из-за них?