Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

Надо сказать, зрелище было великолепное. Разноцветные парашюты напоминали детские надувные шары. Шары, помнится, лопались и не летели.

Я поднялся с шезлонга и вышел на террасу.

«Все кончено, – думал я, – сейчас они захватят почтамт и перережут коммуникации».

Когда я приехал в город, в городе было чисто. Одинокие танки курсировали взад и вперед по улицам. Это настроило меня на элегический лад.

«Военные, – думал я, – везде одни военные. В них такой избыток жизни, что они сами собой несут всем смерть».

Разумеется, мне тут же захотелось совершить подвиг. Я всегда был готов пожертвовать собой для всех.

Взобравшись на танк, я стал говорить. Я говорил о консолидации.

Когда я кончил, толпа разбежалась. Двое военных подтолкнули меня к стене, чтобы расстрелять. Разумеется, я не сопротивлялся. Ибо погибнуть подобным образом – в моем амплуа.

Но тут появился седой полковник. По-видимому, он узнал меня и приказал не стрелять.

– Полковник, а как же памятник? – спросил я.

– Насрать! – сказал полковник, и я уловил много иронии в его лице.

– Отпустите его домой, – добавил, впрочем, полковник, и меня отпустили домой.

Дома, прислонившись к стеклу окна, я смотрел, как они стреляли.

Они убили премьера, а президент был вынужден бежать.

Разумеется, мне ничего не оставалось, как ждать, когда наступит мир и к власти придет гражданское правительство.

Между тем, пришла пора осенних дождей, за которой наступила зима.

Зима принесла много несчастий и горя. Продукты первой необходимости вздорожали. Кое-кто сошел с ума и выбросился из окон на улицу.

Военные установили порядок, но не ликвидировали очередей. Эти очереди тянулись по улицам и загибались в переулки.

Никто не знал, что будет дальше. Молча роптали и молча уходили из жизни. Я тоже решил уйти, но мне не давали. Не давали мои близкие.

Я должен был доставать им еду и думать о будущем.

– Живи, – говорили они, – мы-то живем, живи и ты.

К весне все успокоилось. Временное правительство обещало навести порядок и покончить с инфляцией.

Как-то однажды я нес под мышкой батон и думал о еде.

Попавшаяся мне навстречу собака тоже была голодна и думала о еде. И я, разумеется, сравнил себя с собакой.

По приходе домой я взял дневник и записал следующее:

«Когда к власти приходят военные, все становятся похожими на собак и все думают о еде, а не о памятниках. Что касается меня, то я имею замечательную привычку размышлять об исторических событиях, когда за окном свистят пули. Эти пули весят десять грамм, в них много свинца. Это, думаю, кое о чем говорит. Например, о том, что ничто так не властно в нашей жизни, как время. Ему надо ставить памятники, его надо ставить на пьедестал. Мне же ничего не остается, как спокойно доживать свой век. Откуда следует, что никакого памятника мне не будет. Впрочем, как сказал один мой знакомый: “Дураки меня никогда не интересовали. Место дураков, – сказал он, – в дурдоме или на паперти”».

Когда он это говорил, я весело смеялся. Когда он кончил, я неожиданно для себя заплакал. Боже мой, жить в стране, где столько несчастных!

На этом ставлю точку и выхожу на улицу. На улице пока лучше, чем дома. Парадоксально, но факт.

1991 г.

Когда его принесли, он был похож на маленького китайского божка с раскосыми глазами.

– Вроде бы он хороший, – сказала жена. – Правда, он хороший?

– Да, ничего, – сказал он.

Когда его развернули, он заплакал, поднимая свои маленькие руки. Жена смотрела на ребенка со слезами на глазах.

– Ты его любишь? – спросил он.

– Да, мне его жалко, – сказала она. Ребенок лежал в распахнутых пеленках. И ему тоже стало жалко это маленькое, теплое, любимое и уже его существо.

– А вдруг он умрет? – подумал он и понял, что вот их уже стало двое, тех, кого он любит.

И тогда он еще подумал, что лучше бы их не было, ибо невозможность дать им то, что ему виделось необходимым, делало его несчастливым.

«Любовь – вот что тяжело». Он так сильно их любил и так боялся их потерять, что подумал: «Лучше бы их не было».

Была зима. Шел снег. И всю ночь ребенок плохо спал, часто мочился, а когда его распеленывали, кряхтел и чихал, как маленький старичок.

Когда ребенок плакал, жалость и страх за ребенка заставляли его с ужасом думать, что вот сейчас с ним что-нибудь случится.

– Ах, горе-то какое, – говорила жена, неумело пеленая ребенка. А он только грустно шутил: