Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

– Дорогая, – говорю я тихо. Иначе я никак не решаюсь сказать. – Вы меня еще любите?

– Любим, – отвечает она.

И доверчиво прижимает свои губы к моей щеке.

– Очень? – спрашиваю я.

– Очень, очень. – Она берет мою руку и, прижав к груди, к сердцу, сжимает ее двумя руками. – Вот так вот люблю.

– И я тоже, – говорю я.

Я отворачиваю от нее лицо и ничего не вижу, кроме воды и неба.

– Ах вы, радости вы мои, дети вы мои, – шепчу я тихо.

Она держит меня за руку и смотрит на Неву. И свет грустной улыбки чуть освещает ее лицо.

1965 г.

Если говорить о властях нашего города, то, разумеется, они отнеслись ко мне должным образом. Мне было выделено несколько минут выступления по телевизору, и я торжественно заявил, что я, собственно, готов к тому, что в прежние времена называли жертвоприношением. То есть готов пожертвовать своей жизнью ради жителей нашего города. «Надо думать, после этого мне поставят памятник».

– Вряд ли это потребуется, – заявил комментатор, а вернее – городской представитель, явно заинтересованный в моей судьбе. – Впрочем, никто не знает, какие наступят времена – может быть, к власти придут военные.

– Военные? – удивился я и даже промаршировал перед телекамерой. – Мне всегда нравились военные. В них такой избыток жизни, что они сами собой несут всем смерть.

Это умозаключение комментатору явно не понравилось, и весь эпизод был впоследствии вырезан.

Вообще, из того, что я наговорил перед телекамерой, многое было вырезано, и это заставило меня задуматься по этому поводу. Очевидно, я был еще не настолько велик, чтобы каждое мое слово слушали, ничего не вырезая.

«Толпа, чернь, эпоха…» – говорил я сам себе, представляя, как удивятся горожане, когда, проснувшись однажды утром, увидят на одной из площадей нашего города памятник. И этот памятник будет – мне. Скорее всего, я буду на нем в шутовском колпаке и с бутылкой в руке, ибо при жизни никогда не расставался с бутылкой; хотя это и не значит, что я сильно пил. Нет, пригублял.

Впрочем, власти нашего города позаботились обо всем. Они предложили заменить бутылку водки на бутылку кока-колы.

– Так будет лучше, – говорили они, – да и реклама, к тому же.

– Так будет лучше, – повторил я, – да и реклама, к тому же.

Что касается шутовского колпака, то, разумеется, они предпочли его оставить.

– Шутовской колпак, – сказали они, – говорит о европейском духе. Впрочем, что скажут об этом военные?

– Военные? – удивился я. – Мне всегда нравились военные. В них такой избыток жизни, что они сами собой несут всем смерть.

Но вот произошел захват столицы. Меня вызвали к премьеру. Премьер был щуплый, но старый вояка.

– Памятник придется отложить, – сказал он, – на этом месте построим кабак.

Я не возражал.

«Кабак – так кабак, – подумал я, – стоит ли из-за этого копья ломать».

После этого меня послали в Сибирь. В Сибири было много красной рябины и морошки. Я ел морошку, смотрел на закат, спал в чуме. А когда пришла пора расставаться, сказал:

– Я не склонен утверждать, что слово «чум» происходит от «чумы». Хотя фонетические совпадения в разных языках свидетельствуют порой об общности. И то, что слово «чум» похоже на «чуму», говорит о том, что в своем историческом развитии оно пережило движение в пространстве и, изменив первородную семантику, явилось иным народам в совсем ином свете.

Когда я говорил, многие местные жители плакали. Когда кончил, они завернули меня в шкуры и отнесли в самолет.

Когда я прилетел в столицу, на мне не было лица.

Я думал, что я буду делать по приезде домой. Я думал, что я буду делать – и не находил ответа.

Везде были военные, они заполнили всю столицу и уже проникли в наш город, так что о прежних властях не было и слуху.

– А как же памятник? – спросил я у седого полковника, с которым встретился у газетного киоска.

– Насрать! – сказал полковник, и я уловил много иронии в его лице.

По улицам двигались танки, люди расступались. На гусеницах танков засохло что-то человеческое.

По ночам слышалась стрельба. Хлопанье пробок с шампанским – куда приятнее этих одиночных выстрелов.

«Они сделали переворот», – подумал я и понял, что памятника мне не будет.

Разумеется, то, что они совершили переворот, все восприняли неоднозначно.

Я был на даче, лежал в шезлонге, ел варенье.

Это меня удивило.

– Они высадили десант, – сказал я и стал смотреть в бинокль, как они приземлялись.