Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

Хотелось от сознательности куда-то сбежать. В оленя какого-нибудь превратиться, да папенька не давал, все говорил: «Иди работай», потом – жена, потом – ребенок… Вот я и устал.

Потом пить начал, знал, что нехорошо делаю, а пил.

Помню себя у пивного ларька с пивной кружкой, пену помню. Еще были там три девки, грязные такие… Одна и говорит: «Пошли?!» – я и пошел.

Грязно было как-то: я бежал, а она гналась за мной и все показывала ноги, мол, не грязные они.

– Что, не хочешь?! – кричала. И это было.

…Помню, я решил с собой покончить, надоело мне все, работа и все. Было мне под сорок. Все думал, как лучше сделать, то ли куда-нибудь уплыть – в Финский залив, что ли? Или еще куда-нибудь? То ли мне свободы хотелось? То ли я устал: вот мне и захотелось свободы?

Помню, залез я в шкаф, выпил сорок пять таблеток и заснул. Проснулся в сумасшедшем доме: жена плачет. Чего плачет? Спуталась давно, а плачет: все они плачут, когда умрешь.

Вот маменька – поедом ела. Стоило папеньке умереть – в слезы.

– Что плачешь? – говорю. – Всю жизнь мучила, а теперь плачешь?

Так и со мной: поплакали, поплакали и разошлись.

Вот помню хорошо только своих друзей да своего сына. Хороший такой ребенок, ласковый, как ангел, все книжки читал.

– Папа, – говорил, – не грусти, папа.

Что касается моих друзей: я их любил, а они меня – нет. Почему, и сам не знаю. Наверное, потому, что я был как-то загрязнен: детство у меня было грязное – в носу много ковырял, что ли? А если подумать – не в этом дело.

Дело в том, что я все время хотел вырваться из пут жизни, а не мог, не мог…

Сил не хватило, что ли? Красоты, что ли? Ранен был, что ли? Прямо в самое сердце ранен.

Не вынес, так сказать, грязи жизни и сам загрязнился: ибо в этой жизни ложь правит.

Это я слишком поздно понял. Надо было раньше понять, тогда бы, может быть, Бог был, или в монастырь ушел, или еще что-либо…

Когда я это понял, помню себя на улице. Помню, вышел на середину и пошел, и пошел…

– Иду! – кричу, – иду!

Кто-то выбежал, оттолкнул и сам чуть под машину не попал.

Было мне тогда пятьдесят.

Хватит, думаю, пора доживать как все. Вот я и стал доживать. Только скучно.

В небо как-то хочется улететь, в голубое-синее небо.

1913 г.

Будучи кентавром, я пережил массу неприятных мгновений, связанных с моим телесным несовершенством. А именно, с тем самым разрывом, с раздвоением между лошадиным туловищем и человеческой головой.

Постоянное страдание, которое я испытывал от своего вида, когда находился в человеческой среде, заставляло меня унизительно прятать тело в различные одежды, что доставляло мне много проблем: я не мог раздеваться на людях, а будучи влюбленным – выказывать свое естество. Я мучительно краснел и скрывал свою тайну, подобно тому, как калека скрывает свой изъян, в то время как ему постоянно кажется, что о нем все знают.

Разумеется, перебраться в лошадиную среду я и не помышлял, ибо человеческую голову, как ни старайся, все равно не спрячешь: меня сразу бы опознали и, разумеется, с позором бы изгнали.

Вот отчего я старался не выходить из дому, не общаясь ни с теми, ни с другими, но постоянно мечтая о встрече и о прекрасной любви, мысленно соединяясь и с той, и с другой представительницей прекрасного пола столь разных видов общемировой фауны.

Все это доставляло мне мучительное наслаждение. Я не находил себе места. Я мечтал о самоубийстве, раздумывая о своем роковом раздвоении.

Вероятно, мое нелегкое положение приучило меня к чтению, а затем и к размышлениям.

Наконец наступил день, когда я в состоянии глубокой задумчивости вышел на улицу и последовал по ней без всякого унизительного стыда за мои торчащие из-под одежды копыта.

Странное дело, никто, кажется, не обратил на них внимания. Все нашли, что я вполне нормально выгляжу и за годы, проведенные наедине, слегка раздался в плечах и пополнел.

– Ну-ка, сними свой балахон, что ты так тепло одет? – сказал мой старый приятель, срывая с моего большого тела попону и оставляя лишь легкую одежду. – Вот так-то, – добавил он. – Так значительно лучше. Ходи всегда так.

С тех пор мои дела значительно улучшились: я был принят в человеческую среду.

Глупый, я не знал той простой истины, что в каких формах мыслишь, в таких и существуешь. Я уж не говорю о моей неспособности мыслить в иных формах, чем человеческие.

И все-таки, когда я устаю от суеты городской жизни, от постоянного крика и визга людей, детей и трамваев, от прикосновения человеческих тел, рук, губ, от запаха духов, жира, пота – мне хочется во сне или наяву бежать за город в свежие травы и улечься в них сильным конем – конягой. А потом встать и отправиться по полям и равнинам моей прекрасной родины. Медленно идти куда глаза глядят, наклоняя свою лошадиную голову за кормом…