Виктор Шавырин - Коза-дереза

Той дорогой, оставив в нетопленой избе спившегося отчима, еще раньше ушла Поварешка. Ушла вместе с матерью.

Казалось, некуда было идти, но многие ухитрялись уходить той дорогой.

И влачил я, и влачу даже до сего дня комплекс вины. И стыдно мне за переселение моего народа, потому что не раз стыдили меня и сверху, и снизу, и справа, и слева.

Обвиняли меня в том, что я оказался жидким на расправу и поддался изгнанию.

Кто за тебя будет пахать, и доить? — вопрошали меня. — Кто за тебя будет таскать ночами хворост и днем — стеречь козу? Бросил Россию, стервец зря для вас из Москвы песни поют!

И впрямь, даже песни к тому времени переменились. Куда-то исчезли и тайга, и плотины. Пели — и не черные тарелки, а сверкающие ящики — про хлеба налево, хлеба направо, и про милее нет земли, и про выходил на поля, и про люблю тебя, Россия. Но мы уже не верили никаким песням, мы научились диапазоны переключать.

И все же до сих пор мне стыдно, что я не уехал куда-нибудь на болото, не построил поселок, не получил в нем квартиру окном на сопку и не посвятил жизнь вращению какой-нибудь турбины, изза которой и горел весь сыр-бор с вербовочной романтикой, пахмутовскими песнями и подъемными. А с другой стороны, сколь обидно было бы получить квартиру с видом на сопку, на елку или на трубу, — ан петь-то и перестали, другая установка вышла, а мы — в дураках!

Труднее было договориться с землей. Мы же были ее дети. Не семья и не школа воспитывали нас, а она, вечная. Она была такой, как она есть, — безо лжи и раздвоения.

Но безмолвна она. Не зовет, не проклинает. А память о ней полна обид. Не на эту ли гору я волок обледеневшие салазки с бидоном воды? Не здесь ли мы собирали снег, чтобы растопить его, когда дорогу к речке заметало? Не здесь ли неделями унижались, выпрашивая лошадь или машину? Вот эти ямки, дорожки, кустики — здесь было, здесь…

И ныне приду — и что же? Нужен я или нет? Молчит, сердечная. Не было у нас выбора, не было и цели. Шли мы, говорю, потому что ничего другого не оставалось, и песни не звучали в моей голове. Только мир говорил с нами. И мы говорили с миром, как вольные люди, не пряча глаз своих.

Куда вы идете? — спросили нас поля.

— На Кудыкину гору, — отвечали мы, — туда, где рак свистит, где синица зажигает море, в царство славного Салтана, в каменные палаты, под рукотворные звезды, к прилавкам и автоматическим дверям. Там сразу все: воткнешь шнур в розетку — и вот тебе Черепашьи острова, щелкнешь вертушкой и вот тебе убийство из-за угла, А нам того и надо.

— На кого же вы меня покидаете? — спросила окрестность.

— На тех, кому деться некуда, — отвечали мы. — Вон деды и бабки — по какой вербовке и куда им ехать, на какие подъемные? У них одна дорога: на вынос и в розницу. А там… Там мелиораторы придут, развалюхи снесут, план по преобразованию выполнят и скажут: так и было.

— На кого же вы нас оставляете? — спросили люди без укора и страха.

— На козу, — отвечали мы. — Главное, за козу держитесь, она не бросит, не продаст.

На кого же я остаюсь? — спросила коза.

На волю Божью, — ответили мы.

И нас не стало.

Выкинули мы из головы и землю, и коз, и самих себя, и долгодолго нас не существовало.

И вдруг — не знаю, по прошествии скольких лет — очнулся я и вспомнил о том, что теперь говорю, и огляделся вокруг нового себя.

Где нас носило, по каким углам? Что и как мы добывали? Кто мы ныне? И все ли вспомнил я в моей и без того затянувшейся исповеди козопаса?

Ох, не все, далеко не все. По хитрому закону памяти дойдет когда-нибудь очередь и до всего иного, но уже ныне вижу я, что то время было лучшим на горькой дороге из славян в варяги.

Тех из нас, кто пошел по скользкой интеллигентской дорожке, ждало погружение в чужой этнос и, по малости нашей, растворение в нем. Мы заговорили чужим языком, запели чужие песенки, перехватили чужие мысли, но тому — правящему — этносу все равно не стали своими. И тогда мы стали никем.

А временами я хотел бы вернуться. Только куда возвращаться? Не на то ли место, куда и молнии не стукают? Пылевые вихри там бродят, непроходимо от бурьяна даже кладбище, затерялись и бугорки последних лет, под которыми лежат Басенка, Волосатый дед, Тюха, Слепушка и все, кому природа судила родиться, жить и умереть. На деревне средь зарослей еще торчат кой-где уцелевшие избы, в них живут безродные несчастные старики. Под горами, у берега, где я когда-то пас козу, краснеется палатка, в ней обитают два романтика с разбитной девицей; один из них рыболовмолчун, другой все сидит на бревне, да горланит под гитару песни нынешних бардов. Взглянут все трое неласково: что, мол, идешь по нашему берегу, чужому счастью мешаешь? Что я отвечу?