Вероника Кунгурцева - Киномеханика

Марата почти усыпила последняя длинная тирада Глухого; под щекой — серые шершавые доски, напротив зрачка — щель, а стоит приподнять голову — привязанная к гибкому стволу накренившегося над пропастью падшего «брата», как напоминание об Учреждении, висела веревка с петлей на конце. Зацепившись за петлю руками или ухватившись за верх веревки и вставив в петлю подошву, каждый желающий мог перемахнуть через обрыв и оказаться на другой стороне, которая всегда лучше, чем эта, потому что не изведана, потому что есть опасность скатиться в пропасть и свернуть шею или сломать ногу.

…Он был погружен в самую пучину борьбы с администрацией, столь же упорной, сколь и бесцельной, хотя, если взглянуть со стороны, он беспомощно сидел в палате, уложив на табурет загипсованную ногу, когда к нему впервые обратился старый сиделец Петрик. Он вошел в дверь в робе с разводным ключом. Наступала осень, уже заморосили ледяные дожди, в хмурых «окнах» между ними узников выводили месить грязь на уборке картофеля. В такой день, пока здание пустовало, Петрику поручили проверить систему водяного отопления и удалить из батарей воздушные пробки. Марату не сразу стал понятен смысл его рассуждений, потому что они шли от конца к началу. В первую минуту Марат решил, что старший узник просто думает вслух, разговаривая сам с собой. Но когда он с течением времени перетасовал и выстроил по порядку обрывочные реплики, полушутливые замечания и недоговоренности, то получившаяся картина глубоко его взбудоражила и заставила пересмотреть привычные взгляды. Отталкиваясь от ненастья за окном, от радиатора водяного отопления, от гаечного ключа — такого огромного, что при работе приходилось виснуть на нём всем телом, — Петрик размышлял, танцуя от этих простых вещей, как от печки, и проникал в такие глубины, о которых Марат, конечно, смутно подозревал, но в которые заглянуть ему никогда не хватало духа.

Сам выбор места и времени общения оказался свеж и непривычен и так мало похож на тайные сходки и сговоры узников: не всегда успевая их пресечь, администрация всё-таки о них догадывалась. А в данном случае она ничего не могла даже заподозрить, потому что сама дала Петрику распоряжение о проверке системы. И разве могли быть сомнения, что именно этим и занят сиделец, если скрежет инструмента разносился по трубам в самые дальние углы здания, а то, что он говорил Марату, оставалось между ними — трудно было вообразить, какого терпения ему пришлось набраться и сколько месяцев ждать, чтобы улучить такой момент. Ни шепота на ухо, ни умышленного удаления в укромное местечко. И при этом Директриса схватилась бы за голову, услышь она, что за возмутительные речи тут ведутся в самой будничной обстановке будничным тоном! Старый сиделец Петрик отвергал и осмеивал само понятие «побег» — ведь оно имеет смысл в том случае, если заключению под стражу предшествует чтение приговора, которое обвиняемый выслушивает на скамье подсудимых. Однако в деле Марата, как и Петрика, такое условие соблюдено не было. Их осудили заочно, не изложив даже суть выдвинутых против них исков. И теперь начать разгребание получившейся кучи следует даже не с обжалования судебных решений — да и разве могут судьи десятки лет хранить в памяти дела, унесенные безостановочным юридическим конвейером в далекое прошлое! — ас поиска истцов, чтобы узнать из первых рук суть их претензий к ответчикам. Разве Марат, к примеру, знает толком, в чём его обвинили? Нет. Даже для того, чтобы гадать об этом, следует знать натуры и характеры истцов, что немыслимо без личной встречи. А поскольку Учреждение не имело над истцами власти и не могло обеспечить их принудительную явку, не говоря уже о том, что администрация, даже обладай она такими полномочиями, не захотела бы взваливать на себя лишнюю обузу, — постольку ответчикам ничего не оставалось, как отправиться на самостоятельный розыск. В этом случае заключенный добровольно возлагал на себя обязанности блюстителя закона, и называть его отлучки из Учреждения для этих надобностей следовало не побегами, а служебными командировками, либо, чтобы не злить дерзостью формулировки компетентные органы — ведь они не дают на это официальных санкций, — просто уходами. Надзиратели каждый день отлучаются со службы по другим делам, зачастую личным, но никому в голову не приходит называть это побегами или фактами дезертирства. И как они делают это в полном сознании своей правоты, изящно, без суеты и лишнего шума, — точно так же надлежит действовать и заочному ответчику. Ведь он не нарушает закон, а восполняет допущенные в юридических процедурах пробелы. И чувство нечистой совести тут совершенно неуместно. А ведь именно оно вынуждает то прятаться и забиваться в темные углы, рискуя задохнуться, то раскачиваться на веревке, как обезьяна, и ломать себе ноги. (Надо же, Петрик откуда-то знал и это!) Марат сжал челюсти и напрягся. Но старший узник и не подумал успокоить травмированного: он не только знал о побеге, он понимал его глубже, тоньше самого беглеца, увлекая Марата (времени было в обрез — не мог же кочегар бесконечно ослаблять и затягивать четыре гайки на двух батареях) всё дальше и дальше. По мнению старого сидельца, рациональным зерном в побеге с веревочным маятником были не риск и размах, а тишина и тайна. Если бы администрация доискалась, каким образом Марат перевалился через забор и поломал ногу, Петрик и разговаривать с ним не стал бы. После конфуза в шкафу он, откровенно говоря, намеревался поставить на Марате крест, как списал со счетов десятки младших узников, чья фантазия не шла дальше подобных бескрылых затей и у кого администрация быстро отбивала охоту нарушать режим. Однако Марат проявил недюжинную выдержку и доказал, что даже некошеные сорняки прилегающей территории могут служить надежным укрытием на случай ухода (ведь мы больше не занимаемся самобичеванием и путаницей, называя правомочную погоню за истцами побегами, не так ли?); правда, при всём изяществе расчета и твердости глазомера (как Марат соотнес высоту забора с высотой ирги и тюремного крыльца, откуда начал качание маятника!) он мелко закопал веревку в месте своего укрытия. Оно и понятно: трудно рыть землю обкусанными ногтями. Повезло, что матерые милицейские ищейки ее не нашли, а Петрик исправил эту ошибку, подобрав улику и спалив ее в топке котельной. Больше она Марату ни к чему. Акробатические силовые побеги вслед за прятками хороши для новичков или романтических воспоминаний, потому что они быстро заканчиваются тем же, чем начинались, в духе своих начал: погонями, задержаниями и изощренными экзекуциями. Уходить надолго следует без эффектных трюков, просачиваясь в зазоры должностных обязанностей между интересами разных сотрудников Учреждения. К примеру, Марат, как и весь контингент, от новичков до матерых сидельцев, безусловно знает, что конюшня, вплотную примыкающая к ограде Учреждения, имеет запасной выход за его пределы, через который конюх выпускает старого мерина Орлика пастись на ближайший пустырь. Но мало кому известно, что конюх и весь хозперсонал, в отличие от Директрисы и надзирателей, не отвечает за охрану Учреждения. И, значит, не боясь понести кару, может закрыть глаза на то, что кто-нибудь вечером, когда Орлика будут через запасной выход заводить в стойло, скользнет навстречу ему в сгущающиеся сумерки. Остается подобрать к конюху ключик, приучить к себе и для этого понаблюдать за ним, оказать мелкую помощь, оценить лошадь и сбрую, телегу, собаку, а если надо — то и махорку; можно также изучить сочинения протопопа Аввакума и ввернуть к месту цитату, например «инда еще побредем» или «выпросил у Бога светлую Россию сатана», чтобы в итоге нащупать задушевные струнки кержака и в нужный момент по-свойски сыграть на них. И когда после ухода и таежной паузы — а долго ли просидишь в безлюдной глуши на подножном корме? — войдешь в миллионный город, разве есть иной выход, кроме как раствориться, стать своим, одним из… И разве не лучший и быстрейший способ потерпеть крах — показать свое отличие: побежать или опуститься на корточки и спрятать лицо в руках? Тут уже излишними становятся милицейские ориентировки, опознания и допросы. Поэтому сам перелом Марату на пользу. Время, пока нога в гипсе, надо использовать, чтобы приучить себя никогда не переходить в уходах на бег. В городской толчее это так же рискованно, как хвататься за голову, если кто-нибудь крикнет: «На воре шапка горит!» Будущее более чем подтвердило правоту старшего узника: кости срослись неправильно, и Марат прекратил бегать не только потому, что физически не мог так передвигаться, но и потому, что в уходах приходилось соблюдать двойную осторожность: хромота стала главной особой приметой, когда его объявляли в розыск, — и отныне он полностью растворялся в толпе, лишь когда оставался на месте, когда останавливался, что-нибудь читая на многочисленных стендах или разглядывая. До некоторых пределов — Марат ощутил их много позже достопамятной беседы в гипсе — верность правил инструктора Петрика находила безукоризненное подтверждение на практике.