Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И вот она мне объясняет, что была самой обычной девочкой, не лучше и не хуже, да и остальные, кого она знала, никому ничего плохого не хотели. И вправду, что тут дурного, что когда мать стала ей, семилетней, и ее четырехлетнему брату Зорику страница за страницей зачитывать отцовский дневник, они с Зориком подошли к отцу и, обняв его, встали рядом? Или что она шестнадцати лет от роду поехала к нему в воркутинскую ссылку? Отец тогда был совсем плох, она боялась, что он наложит на себя руки. Даже доносы, которые она перебеливала, ведь в них отец и о ней писал. Но она простила, решила, что главное – выцарапать его из этой проклятой Воркуты. К тому же в доносах отец писал чистую правду. Никакой напраслины он ни на кого не возводил.

Ради отца она и под Телегина легла. И ведь всё, как загадывала: отец вернулся в Москву, Телегин освободил его даже без “минуса”, с чистым паспортом; и он, как мечтал, снова жил с матерью в их двух комнатах на Протопоповском. Что же до Телегина, то и он не внакладе. Она, Электра, была ему женой, каких поискать: верная, преданная и сына родила.

Теперь мать, она же якутка, она же Клитемнестра, с которой Электра чуть не с детства на ножах. Плохо, конечно, что столько провраждовали, и что Телегина она у матери увела, прямо из постели выхватила, – тоже плохо. Дочь с матерью не должна так поступать. Но здесь были особые обстоятельства.

Вообще, если вычесть эти особые обстоятельства, и матери ничего не предъявишь. Да, красивая женщина, даже очень красивая, конечно, взбалмошная, наверное, и ветреная, но разве она одна любила красивых мужиков, любила тряпочки и камушки? приемы, банкеты и премьерные спектакли в театре? Наоборот, иначе и не должно было быть. Ведь она и сама была украшением светских раутов и своих кавалеров. И в ложе Большого театра, куда она ходила вместе с Телегиным или с кем-то из его сослуживцев, мать смотрелась так, будто, кроме как в ложу, ее и не посадишь. Оттого якутка требовала, чтобы обращались с ней соответствующим образом.

Что касается отношений уже с Электрой. Да, эта греческая история им обеим дорого встала, отравила жизнь, но, в сущности, всё было обыкновенной глупостью. Мать родила ее очень рано, ей еще не было девятнадцати. Родила от человека, которого если и любила, то не слишком сильно.

“А тут сразу пеленки, бессонные ночи, да и кричала я, – рассказывала Электра, – так, что соседи грозились придушить. Но хуже всего, конечно, кормление грудью и сцеживание молока – хоть на несколько часов хочешь куда-нибудь пойти развлечься: к примеру, в консерваторию, там как раз дирижирует Соллертинский, или в клуб по соседству, где Маяковский читает свое «Облако в штанах». А у нее страшный мастит, и вот я сосу и, значит, наконец замолкла, а она, будто заступив на смену, волком воет.

В общем, радости от меня, – рассказывала Галина Николаевна, – ей было немного, и мать, чтобы окончательно не заскучать или просто шлея под хвост попала, придумала, что она не просто так мучается – мастит, крики – цветочки, а не цветочки, что она Клитемнестра, а я Электра, и растит она меня себе на погибель.

При каждом кормлении мне это говорилось, и я, едва что-то стала понимать, подхватила. Вот и прожила жизнь Электрой. И ведь получилось, – говорила Электра, – конечно, расхождения были, не без того, но в целом все признали, что царство – мое, по закону мое.

И главное, что ставят в вину матери: в сорок седьмом году она дала показания почти на восемьдесят человек, многие из которых на долгие годы попали в лагеря. Но и тут велика ли ее вина?

Когда я увела у нее Сережу, – рассказывала Электра, – матери ничего не осталось, пришлось вернуться к отцу. Как-то жили, а потом – дело было уже после войны – отец начал писать свой роман. Она посмотрела на это, посмотрела и решила, что, в сущности, быть женой знаменитого писателя не хуже, чем знаменитого чекиста, в любом случае, меньше нервов. Дальше честно помогала отцу. Каждую страничку чуть не с десяток раз перестучала. Когда роман был окончен, сказала себе, что костьми ляжет, но он будет напечатан, принесет Жестовскому славу.

Нравился ли ей роман? Да конечно нет! Он и не мог ей нравиться. Литературу она считала суррогатом жизни, а кому интересны суррогаты? Через полгода людей, которых она знала, одного за другим, стали арестовывать и отправлять на Лубянку. Ее саму, кстати, повязали одной из первых.

Поначалу мать решила, что все обезумели – губить людей из-за подобной ерунды. А потом объяснила себе, что, наверное, на Лубянке живет некий огромный Молох, время от времени он делается голодным, на манер дракона ему тогда приносят в жертву, отдают на заклание невинных людей. Он насытится ими и успокоится. По-другому нельзя, потому что все его боятся. Лучше пускай наестся до отвала и уползет спать в свою пещеру. И еще сказала себе, что, наверное, такие правила игры и такое время, что Георгия Победоносца нет и не предвидится. А она кто? Слабая женщина. Что она может? Коли они хотят от нее показаний, она даст, даст какие хочешь и на кого хочешь. Только будет надеяться, что вдруг они опамятуются, в разум придут.