Владимир Шаров - Царство Агамемнона

На круг, первый том должен был стать чем-то вроде “Жизнеописания Жестовского и судьбы его романа”, в свою очередь следующий – составиться из судеб тех, кому “Агамемнона” довелось прочитать. Кожняк повторял, что в первом томе роман – неважно, есть он или его нет – должен глядеться еще не самостоятельным, во всех смыслах, зависимым от времени, а ко второму войти наконец в свою настоящую силу. Уже был известен финал второго тома, к которому мне так или иначе следовало выгрести.

И вот весь необходимый материал, причем в избытке, против Электры с хорошим запасом, для обоих томов мы нашли в следственном деле Телегина от декабря 1953 года. Его подробное изложение пойдет ниже. Когда-то телегинское дело я уже просматривал, с него и начал в фээсбешном архиве, теперь читал стенограмму допросов по второму разу. И это был совсем другой коленкор. Я сделал десятки страниц выписок, многое просто отксерокопировал, другое, если ксерокопировать не удавалось, переписал один в один.

Дело, конечно, было во всех смыслах странным – и там, где следователь Зуев допрашивал Жестовского, и там, где Жестовский вполне уверенно брал инициативу на себя. Расчет был прост – он его и не скрывал, – говорил дочери: чтобы в грядущее лихолетье ничего не пропало и не погибло, пусть хоть в протоколах допроса останется всё, что он думает о литургике в царстве сатаны. Свои резоны были и у Зуева. Я имею в виду Сметонина с Троттом. Так что и он выжал из следствия максимум. В итоге одно и другое выстроилось весьма причудливым образом.

Повторю, с чего начал. Первые пару месяцев работы в Лубянском архиве я смотрел тома разных следственных дел Жестовского, примеривался, выбирал, а потом плотно, почти на восемь месяцев, занялся его показаниями в деле от пятьдесят третьего года. Как я уже говорил, возбуждено оно было против капитана госбезопасности Сергея Телегина, а Жестовский проходил по нему в качестве свидетеля.

Допрашивал его майор Зуев, и по протоколам видно – о причинах этого можно только догадываться, – что с каждым днем Телегин волновал Зуева меньше и меньше. Иногда за весь допрос фамилия Телегин ни разу не поминалась. Наоборот, почти с болезненным интересом Зуев выпытывал у Жестовского всё, что тот знает об известном художнике бароне Тротте, к тому времени давно покойнике, вообще же спрашивал много о чем.

Так, мог начать расспрашивать Жестовского, как ему, бедняге, приходилось в лагере: ведь на зоне, наверное, не было тайной, скольких подельников он своими чистосердечными признаниями отправил к праотцам, и еще сколько, тоже из-за него, мотают сейчас срок. То есть как он с этим жил?

Жестовский, надо признаться, отвечал с достоинством. В протоколе читаем, что на зоне ему жилось как всем – не хуже и не лучше. Еще подследственный добавил, что хорошо понимает – речь идет о его романе “Царство Агамемнона” и о связанных с ним арестах, и дальше сказал, что подобный вопрос ему уже задавал лагерный кум, задавали и зэки, всем он отвечал одно. Он, Жестовский, ни о чем не жалеет. Ни о том, что написал “Агамемнона”, ни о том, что или сам читал, или давал его читать другим. По его, Жестовского, мнению, ничего не пропало зря, роман сделал свое дело, произвел необходимую работу. Зуев еще что-то спрашивал об “Агамемноне”, но пояснил ли Жестовский, что он имел в виду, когда говорил о необходимой работе, из протокола неясно.

Что с этим, что с другим томом сочинений Жестовского речь у нас с Кожняком пока шла лишь о том, в каком направлении я пойду, детальных планов никто не требовал. Всё было на мое усмотрение. Так что я продолжал делать выписки из самых разных следственных дел, не только из телегинского.

Брал наиболее интересное, начиная со второго ареста Жестовского в 1925 году, последующих дел, наконец, из протоколов допросов тех, кого арестовали уже из-за его собственного романа в сорок седьмом году. В сущности, просто выклевывал всё, мимо чего невозможно было пройти, и не особенно волновался, какая картинка в итоге сложится. Тем более что не раз слышал от Кожняка, что пускай по этому поводу голова у меня не болит: всё само сговорится, сойдется так, что и шва не найдешь.

Пока обсуждалось, что́ мы будем печатать, как, в каком порядке и виде, я не отмалчивался, выказывал самое живое участие. Мне и вправду нравилось представлять, что́ может вылупиться из этого нескончаемого сидения в лубянском архиве, но потом, уже дома, всякий раз удивлялся – прежде подобной хитрости я за собой не знал.