Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Душа князя Михаила смотрит: зрелище, конечно, печальное, но только она изготавливается всплакнуть, как на нее накатывает такое одиночество, такая тоска – ведь она столько лет одна как перст, а тут будто ее кто соблазнить решил – никому не нужная телесная оболочка. Ведь тело для души, как раковина для моллюска, оно и дом, и тепло, и защита.

И вот душа князя Михаила думает: человек на скамейке скоро умрет. Всего вернее, уже умер, но тело его еще не до конца остыло, в нем пока теплее, чем на перроне, где вдобавок к лютому холоду ветер разгулялся, метет и метет снег, и захочешь – ничего не разглядишь. Отчего бы, думает, мне хоть ненадолго не укрыться в этом теле? Сама согреюсь и его отогрею, ничего плохого тут ни для кого нет. Согреюсь и, как все эти тринадцать лет, пойду себе дальше круг за кругом нанизывать.

Ну вот, – говорил отец, – думаю, так в меня и вошла душа князя Михаила, от моей там если что и оставалось, то сущие ошметки; выйти же не успела или не захотела. Потому что на перроне случилась Лидия и потащила меня к себе в избу – спасать. Оттого, когда через три дня я пришел в себя, снова смог ходить, люди и стали принимать меня за великого князя: да ведь это вылитый князь Михаил. Он, точно он. Один в один»”.

Электра говорила, что еще летом 1953 года, сразу как “Правда” сообщила, что арестован Берия, Сережа сказал, что к зиме и до него дойдет очередь.

Я ему : “Да ты-то при чем? Берия тебя на дух не переваривал. Не он, что ли, разжаловал, сюда сослал? Может, его людей и погонят, а нам это только на пользу”.

Сережа мне : “Что ты понимаешь! Крови столько, что одними бериевцами дыру не заткнешь. Если решат брать, пойдут широким захватом. Я не на виду, но если вспомнят – дадут по полной”.

“А в остальном, – продолжала Электра, – жили по-прежнему. Каждое утро Сережа шел к себе в контору, сидел там чуть не до ночи. По понедельникам тоже, как и раньше, у нас на кухне он, лагерный кум и главный рудничный инженер расписывали пульку, другую пульку расписывали у кума в пятницу. Ко мне и к Паше Сережа приметно помягчал, будто хотел сказать, что неважно, как у нас всё началось и что там написал в своем романе Жестовский, а важно, что я ему была хорошей женой, даже очень хорошей. Не скрою, мне это было приятно.

А вот другое поначалу прямо бесило. У меня на сберкнижке было немного денег, у нас с первого дня повелось, что всё, что он зарабатывал, проживали, копить ни ему, ни мне в голову не приходило. Так было и в Новосибирске, и в Москве, и здесь, на Колыме. У Сережи даже обычной заначки не было. Деньги лежали в комоде на верхней полке, кому сколько надо, столько и брал, худо-бедно на всё хватало: и на Пашеньку, и одевались нормально, гостей тоже принимали не хуже других.

А тут Сережа вдруг испугался, что его арестуют и я останусь ни с чем, решил копить. Половину жалованья, как раньше, клал в комод, а на вторую в сберкассе покупал облигации. Я понимала, что он ради нас с Пашей старается, – и всё равно, как ни ужималась, дебет с кредитом не сводился. До получки еще три дня, а на полке ни копейки.

Конечно, это было не страшно, и в другой раз я бы не стала проедать плешь, но было одно обстоятельство. В самом конце 1952 года по УДО, то есть условно-досрочно, был освобожден отец. У него накопились разные зачеты, свою роль сыграло и ходатайство лагерного кума, в итоге он вышел на свободу на четыре года раньше матери и чем сам должен был по приговору.

Вышел, и, как бывало сплошь и рядом, понял, что приткнуться некуда. На зоне тебя худо-бедно кормят и есть крыша над головой. Отец в своем инвалидном лагере писал бумажки в конторе, то есть был во всех смыслах привилегированным зэком, а тут, как закрылись ворота – ни кола ни двора. В Москве в Протопоповском есть две комнаты, но в столицу ход заказан.

Отец поначалу думал, что его приветят истинно-православные, поехал по одному адресу, по другому, по третьему – везде облом. Люди сделались боязливы, человека со стороны на пушечный выстрел не подпускали, а кого он когда-то знал, по большей части перемерли.

У отца был и другой план, запасной – пристроиться около церкви. За последние годы, хоть и скупо, стали открывать храмы, и он мечтал о небогатом сельском приходе, неважно где – в России или на Украине, о месте, на которое никого из нынешней семинаристской молодежи коврижками не заманишь. А он поедет с радостью, и служить тоже будет с радостью. Но скоро стало ясно, что и тут надеяться не на что. Сельские приходы были, но вятский священник, у которого он однажды заночевал, его высмеял, сказал, что с четырьмя судимостями ни на священство, ни на дьяконство пусть не рассчитывает, даже псаломщиком нигде не возьмут”.