Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Он больше и больше в этом укоренялся, а я, вместо того чтобы произнести нужные слова, приласкать, утешить, сказать, что я его люблю, жизни без него не представляю, – в общем, сбить с этой волны, стала думать: обида слишком свежа и, пока рана открытая, ничего бередить не надо. От любых моих слов будет только хуже, каждое лыко в строку.

И я тогда промолчала, – говорила Электра, – ничего ему не сказала. У меня был и другой шанс как-то всё поправить, помочь нам обоим через это переступить и жить дальше, но и его я не использовала. Мы тогда пошли гулять по берегу моря, что Сережа очень любил. Идем, слева болото, оно уже осеннее, то есть много красного, ржавого цвета, тут же полоса песка иногда с этакими кулачками корней, из которых во все стороны топорщатся ковыльные метелки, затем до горизонта море.

Волна темная, тяжелая и идет, будто мы по песку. То есть вязко, медленно, главное, никак не может себя поднять. Ну и мы в ту же степь – проваливаешься по щиколотку, выпростаешь ноги и идешь дальше. Когда я совсем устала, сели на старый, щербатый топляк. У Сережи в зубах былинка, он играется с ней, словно с сигаретой, языком, губами катает из стороны в сторону. Вижу, что для отдыха я присмотрела какое-то большое, будто в соде выбеленное бревно. Наверное, лиственница, но точно сказать трудно, из песка – остальное в нем уже утонуло – торчит лишь комель. Его и оседлали.

И вот мы сидим, смотрим на море, и я понимаю, что сейчас самое время, что здесь, на берегу, я могу успокоить Сережу даже вернее, чем когда он только что прилетел из Москвы. То есть скажи я ему сейчас что-то доброе, он с радостью отзовется. Но в меня будто бес вселился. Я такие вещи за собой и раньше знала, но справлялась. А тут – ни в какую. Сижу рядом с Сережей, гляжу из-под ладошки на солнце, которое еще не закатывается, но близко, и вместо того чтобы говорить ему это доброе, думаю. А в чем, собственно, я должна каяться? Из-за чего вся эта мировая скорбь? В чем он обманут, чего недополучил? Разве невеста, что он под венец повел, была не молода или, предположим, некрасива? Что – я ему была плохой женой, изменяла? А сколько раз я его выручала, с тем же Мясниковым, например. Пусть он сейчас капитан задрипанный, начальствует над маленькой зоной здесь, на Колыме, но прежде он ведь и в генералах покантовался, носил штаны с лампасами. Сам Сталин о нем сказал, что в своей работе наши органы должны равняться на таких чекистов, как Телегин.

И всё благодаря мне. Прибавьте сюда, что я ему сына родила. Да и что такого ужасного он мог прочитать в романе отца? Если вдуматься, весь сыр-бор из-за того, что тогда в Новосибирске он не со своей родной дочерью переспал, опять же не обесчестил никого. Да тут радоваться нужно, руки целовать, что с души такой грех снят. А он ходит чернее тучи. В общем, решаю: все его обиды – курам на смех, яйца выеденного не стоят”.

18 октября 1984 г.

Судя по моим дневниковым записям, снова к разговору о романе отца Электра вернулась ровно через неделю. Беседовали в прежних декорациях – поздний вечер и начало ночи. Чашки кузнецовского фарфора, из того же сервиза плошечки для варенья, ну и само варенье, домашнее, как всегда, из черной смородины.

Я говорю : “Электра, и больше вы с мужем об «Агамемноне» никогда не говорили?”

“Почему, – удивляется Электра, – много раз говорила. Он ведь был последний, кто его прочитал, а я романом очень интересовалась. Так что, пока что могла из Сережи не вынула, не успокоилась”.

Я : “И что там еще было, кроме этой вашей новосибирской ночи?”

Электра : “Да много чего. Сережа мне говорил, что отец написал роман обо всех нас. Кого-то вывел под инициалами, себя под фамилией Кстовский, другим оставил их собственные фамилии, только сократил на слог. У Сережи, например, была фамилия Легин. В общем, каждого легко можно было опознать. Роман вышел сложный, но так или иначе действие было закручено вокруг нашей семьи. Соответственно, среди главных персонажей отец с Легиным и я с матерью. И вот, хотя кого ни возьми, нас кидало из стороны в сторону и часто, когда одному – взять того же отца на зоне или в воркутинской ссылке – приходилось худо, другой как сыр в масле катался, – всё же мы были настолько крепко повязаны, что и это нас не разводило, скорее сшивало и прошивало общее пространство.

А я просто была швея-ударница, можно сказать, идейная швея, швея без страха и упрека. В итоге роман получился большой, по-настоящему многонаселенный, и у всех, кому отец дал в нем место, был реальный прототип. То есть в основе «Агамемнона» была семейная история, но не меньшую роль в нем получили три человека, которые, споспешествуя друг другу, пытались в Советской России выстроить новую православную литургику.