Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Я как раз на полчаса и заложилась, потому что когда человек так набрался, как Сережа, ясно, ему не до баб. Но здесь нежданная радость. Человек он, конечно, был могучий, недаром мать его любила. Пальчики у меня неопытные, неумелые, но я ими и двух минут не поработала, а то, о чем пеклась, во весь рост. Тут-то я по-настоящему и поняла, что значит «ялдык» и что такое «мало не покажется». Но если это далось легко, то дальше я очень намучилась.

Так раньше мужское хозяйство лежало тихо-мирно; может, и не батон сервелата, но похоже, а тут будто кто пружину в него засобачил. А когда оно с пружиной внутри, сладить с ним непросто. И вот я прямо над Сережиным пахом, будто по нужде, сижу враскоряку, пытаюсь его естество в себя затолкать. А оно не дается – чуть наклонишь, из рук вырывается. Такой норов, что ой-ей-ей!

Пока изловчилась, на всё это себя насадила, и больно, и семь потов сошло. Правда, дальше можно было уже не беспокоиться. Хоть Сережа был пьян вдрабадан, свое дело он знал. Я даже удовольствие получила. Закончив, отвалился и снова захрапел. Я тоже задремала, так устала. Наверное, и по-настоящему бы заснула, но понимала: нельзя проспать, когда он очнется. Оттого подремлю немного, и опять смотрю в потолок – жду рассвета. Даже не встала подмыться, привести себя в порядок. Боялась испортить декорацию.

Сережа проспал те же три часа, что и на диване.

Было, наверное, часов семь утра, может, полвосьмого, когда он заворочался и вдруг рывком сел, стал тереть глаза. Не может понять, что с ним и где находится. Почему он не как обычно, в мундире, а голый, и не на диване, а в кровати. Дальше – больше. Рядом, как и он, голая я лежу. По виду тихо сплю, даже моего дыхания не слышно. Но главное – простыня, которая под нами. Тут и там пятна крови. На всякий случай он на свой пах глядит, там тоже кровь – только спекшаяся. Волоски будто кто склеил. Волоски Сережу и доканывают. Он снова закрывает глаза и начинает совсем по-детски всхлипывать. Себя жалеет, думает: не сегодня-завтра к стенке поставят, а тут еще это. И с кем – с родной дочерью”.

“Ну и что дальше?” – спрашиваю я Электру, когда она вдруг решает, что расходиться рано, тем более что мы оба сегодня хорошо выспались, и на плитку снова ставится чайник.

“А дальше, – говорит Электра, – двенадцать лет было лучше некуда. Сережу не арестовали, беда прошла стороной, и мы поженились. Он Новосибирск не поминал, но продолжал быть уверен, что в ту ночь я, чтобы не оставлять его одного, то есть из жалости к нему, из сострадания, тоже пила и пила. Как всё произошло, он, естественно, не помнил, но думал, что, напившись до беспамятства, на меня полез, а я, поскольку тоже была пьяна, даже не сопротивлялась, может, и не поняла, что происходит.

В общем, он думал, что в ту ночь он меня, шестнадцатилетнюю девочку, которую к тому же считал родной дочерью, обесчестил. А я, святая душа, не только не стала поднимать шума, наоборот, простила его. Больше того – согласилась стать его женой и тем покрыла грех. С этой историей за спиной мы и жили. Жили, надо сказать, душа в душу. Я не только была ему верной женой, но везде, что в Москве, что, когда он попал в опалу и оказался на Колыме, во всем поддерживала. Ясно, что, как я уже говорила, он с рук меня не спускал. Любую мою прихоть считал для себя законом.

Ну вот, до московской командировки так и шло. Я точно помню, что вернулся он 1 сентября. Самолет в Магадане приземлился днем, но до поселка вольнонаемных, где у нас квартира, надо было еще ехать несколько часов, и домой он добрался только глубокой ночью. У меня был полный обед, но он им не заинтересовался: выпил пару рюмок и спать. Ночью – как съездил, что там в Москве, – мы, естественно, не обсуждали. Он даже свет в комнате не зажигал, на кухне повозился минут десять и лег ко мне.

Сережа отсутствовал семь дней, но утром я его не узнала. Какой-то он был помятый, обрюзгший, главное – без обычного куража, с которым и Колыма ничего не смогла поделать. А тут, когда он встал к завтраку, вижу – мужика подменили. Всё, что я в нем любила, будто тряпкой стерли. Я понимала, что поездка в Москву вышла неудачной, но не понимала другого – коли он живой и здоровый, снова здесь, дома – откуда такой траур? И от своего непонимания разговаривала, вела себя резче, чем обычно, и уж куда резче, чем следовало.

Впрочем, пока я никуда не лезла, ни о чем не спрашивала, знала: сам скажет. Он никогда ничего от меня не скрывал. В серьезных делах Сережа был человек сдержанный, не вываливал всё сразу, но в прятки не играл. То же и тогда. Сначала я услышала, что в Москве верные люди сказали, чтобы сидел тихо. Благодарил Бога за то, что имеет, и не высовывался. И я так думала, что надо благодарить, еще когда он собирался ехать, говорила, что командировка не ко времени. Чего суетиться, волну гнать, если нам и тут неплохо. Живем мирно, спокойно, сын растет. А как сложится в Москве, никому не известно. Но что в Магадане он засиделся, прямо дни считает, когда обком командировку подпишет, я тоже видела, оттого и не мешала.