Жужа Тури - Под одной крышей

У дворников она появилась уже в одиннадцатом часу.

— Где ты была? — встретила ее Луйза.

— Проспала… а потом убиралась.

Она сама не знала, почему не решилась сказать правду; видимо, потому, что сразу поняла: Луйза не одобрит ее поступка, станет обвинять Мали, ведь ей же неизвестно, как все получилось, не слышала она и их разговора поздним вечером, — словом, она ничего не знает. К тому же это не столь уж важное событие, чтобы о нем непременно нужно ставить в известность. На еще не остывшей плите ее ждал завтрак, в комнате и на кухне было прибрано. — Мари почувствовала себя виноватой: Луйза все делает одна — и готовит, и моет посуду, и убирается, — а она приходит на готовенькое, садится и пьет кофе. Обед готовить не надо, кастрюля с недоеденной курицей стоит между рамами, стало быть, впереди целое свободное утро.

— Так я пойду, — неожиданно сказала она, — навещу господина Кауфмана.

— Хорошо, ступай.

Мари надела пальто с кошачьим воротником; не спеша и как-то нерешительно собираясь, она ждала, что сестра скажет что-нибудь. Уж не обиделась ли Луйза?

— Я скоро, — сказала она уже в дверях, — к обеду вернусь. Может, устроюсь на работу.

— Не очень-то рассчитывай на это.

Снова проспект короля Кароя и бесконечная улица Дохань. Мари пробегала глазами свежие плакаты, отображающие историческую победу советского народа в Великой Отечественной войне и возвещавшие о возрождении венгерского народа. Прямо на плакаты были прикреплены всевозможные записки. Мари остановилась и принялась по складам разбирать каракули: «Шью за уголь! Улица Дохань, 12, первый этаж, у дворника», а рядом крупными буквами: «Меняю горох на муку». Мари засмеялась: «Дураков нет!» Пройдя несколько шагов, она увидела листок из ученической тетради, на котором неровными буквами было выведено: «Волейболисты, приходите в воскресенье на площадь Ракоци». Вишь ты, дети уже организуют игры! Но все вокруг казалось вымершим, перед закрытыми магазинами стояли молчаливые, небритые мужчины. Мари вспомнила, что, когда проходила здесь к Кауфманам, на проспект Иштвана, в любое время года на тротуаре и мостовой резвилось множество детей. Испытывая все нарастающее чувство беспокойства, она шла дальше. Что же могло случиться с детьми с улицы Дохань?.. Несчастных малышей унесло течением, говорил Дюрка Пинтер. Может быть, он их имел в виду? И Мари чуть ни бегом пересекла площадь Бетлена, запыхавшись, остановилась против дома № 20 на проспекте Иштвана. Кауфманы жили на четвертом этаже, четыре окна на улицу. Если она перейдет на другую сторону, то увидит занавески, в обеих комнатах они одинаковые — из белого тюля. Она вошла в подъезд, разыскала квартиру дворника. На ее стук из двери высунула голову какая-то женщина.

— Извините, пожалуйста, — произнесла Мари, — здесь все еще живет господин Кауфман?

— На четвертом этаже, — буркнула женщина и захлопнула дверь.

Мари почувствовала себя окрыленной. Она поистине как на крыльях, не чуя ног под собой взбежала по лестнице на четвертый этаж. Открыла дверь жена Кауфмана.

— Что вам угодно? — спросила она, но в следующее мгновение всплеснула руками: — Маришка?

Хозяйка прослезилась и повела Мари за собой. Прихожая заканчивалась узким и темным коридором, здесь находилась ванная, рядом с ней детская с окнами во двор, сюда и привела хозяйка гостью. И сама хозяйка, и комната изменились. Когда Мари видела госпожу Кауфман в последний раз, она была стройной женщиной, что называется, в самом соку, а теперь: груди висят, живот тоже обвис, вся она расплылась и обрюзгла. Рыжие волосы поредели, проглядывала покрытая перхотью кожа. Из комнаты исчезла выкрашенная в красный цвет детская мебель. У детей Кауфманов была уйма игрушек: кубики, трехколесные велосипеды и роллеры, посредине комнаты «манеж» с соломенным тюфяком, покрытым белой клеенкой. Теперь же вдоль стены стояла коричневая деревянная кровать, ночная тумбочка, в столовой — стол и шесть стульев, у окна швейная машина. Ни ковра, ни занавесок.

Хозяйка вытирала заплаканные глаза. Приходилось поистине напрягать все внимание, чтобы понять, о чем она говорит.

— Двенадцатого октября меня отправили в больницу на площади Бетлена. Какое это было ужасное место в ту пору, если бы вы только видели, Маришка! А на следующий день, тринадцатого, у меня случился приступ, и я сразу попала на операционный стол; мне удалили камни из почки: вы, наверно, помните, еще при вас у меня пошаливали почки. А на третий день, я тогда еще и двинуться не могла, слышу, по радио говорит Хорти, запросил сепаратного мира. Видели бы вы, Маришка, что там началось! Я тоже хотела подняться и уйти, меня силой удержали, боялись, что откроется кровотечение, нет, вы и представить себе не можете, что там творилось, да это и невозможно вообразить…