Жужа Тури - Под одной крышей

— Хватит заниматься политикой! — и включает радио.

Вечером, а чаще всего ночью Малика в сопровождении друзей возвращается на улицу Надор. Когда они поднимаются по лестнице, то будят весь дом, жильцы ворчат, негодуют. Но вот дверь за ними захлопывается, жильцы, облегченно вздохнув, поворачиваются на другой бок. Некоторое время шума не слышно — гуляки резвятся в комнате с окнами на улицу. Однако вскоре начинаются хождения через прихожую на кухню. Раздаются звон посуды, хохот, пение, из открытой двери несутся оглушительные звуки граммофона. Кое-кто выходит подышать свежим воздухом на веранду. Но своего апогея веселье достигает в тот момент, когда распахивается окно у Лацкович:

— Что за свинство! Это возмутительно! Прекратите шум! Я позову полицейского!..

В ответ на пронзительный визг толстой Лацкович раздается сначала сдержанный смех, затем резкий свист, шиканье. В темноте кто-то задает друг другу вопросы: «По-моему, она что-то сказала?» — «А тебе не могло показаться?» — «Да что ты, своими ушами слышал». — «Тебе померещилось…»

Однажды ночью на пороге кухни появилась Луйза, позади нее стоял Ласло Ковач. Дворничиха, словно не замечая гостей, обратилась к Малике:

— И вам не совестно, баронесса? Так дерут глотку только пьяные матросы в корчме.

— В своем доме, в собственной квартире… — промямлила Малика.

— В свободной стране, — ввернул Питю.

— У себя в комнате, баронесса, вы хоть на голове ходите, — сказала Луйза и бросила уничтожающий взгляд на Питю. — Там в случае чего дело полицейского составить акт. Но отсюда немедленно убирайтесь, иначе…

— Что иначе? — вызывающе спросил Питю.

Вмещался Ласло Ковач:

— Иначе получишь хорошую оплеуху, вот что, молодой человек.

Худощавый дворник в очках не представлял угрозы. Питю Матеффи шагнул к нему, но Эжеб удержала его за руку:

— Брось, не станешь же ты драться с ним!

И они ушли из кухни.

Луйза заглянула к Мари.

— А ты тут молчишь и терпишь, выгнала бы их давно!

— Если я слово скажу или выйду, они поднимут меня на смех, — сказала Мари. — И тогда совсем покоя не будет.

Два дня было более или менее тихо, на кухне появлялась только ворчливая и грязная старуха, которая клялась и божилась: мол, «лопни глаза мои, если я видела тот белый фартук, мне чужого не нужно», да забежала на минутку Малика.

— Знаете, что Эгон приехал? — затараторила она. — Устроил мне сцену ревности, и опять как ни в чем не бывало у моих ног. Нет у мужчин никакого самолюбия. Я сказала ему, пожалуйста, можешь жить здесь, но не вздумай требовать, чтобы я так же кисла, как ты. Мы достаточно настрадались во время войны, теперь не грех и повеселиться. Такая чудесная подобралась компания, веселая, да вы и сами небось слышите. Эгон отказывается проходить проверку, не желает получить пост, заниматься общественной деятельностью, я, право, отказываюсь понимать его. Сидишь тут, ждешь их, а оказывается, вот они какие… ну, да вы и сами убедитесь. Я не виновата, что могу любить только человека, который импонирует мне.

О событиях минувшей ночи она даже не упомянула, словно ничего и не было. Как ни в чем не бывало заходила к супругам Ковачам, справлялась у Луйзы, как готовить секейский гуляш, пирожки с мясом. Однажды под вечер она даже оставила ключ от квартиры: «Питю зайдет за ним», причем сказала это таким тоном, словно он был очень близким знакомым Ковачей, этот пошляк Питю Матеффи.

Появление барона удручающе подействовало на компанию, правда, днем было большое оживление — 13 июня дали газ — и стряпня на кухне приобрела еще больший размах, но вечером стало сравнительно спокойно. Раньше полуночи баронесса редко заявлялась домой, часто затевала у ворот продолжительные беседы со своими друзьями; их крики, громкий смех будоражили жителей этой тихой улицы.

Однажды вечером барон принялся приводить в порядок разрушенную комнату. Расставил перевернутую мебель, вытряхнул все из ящиков своего письменного стола, собрал под опрокинутыми креслами старые письма и бумаги, сгреб все это в охапку и отнес в жилую комнату. За разбором документов и переписки, накапливавшихся в течение многих лет и забытых в ящиках, он убивал вечерние часы одиночества. В руки ему попали программы скачек многолетней давности. Некоторые из них он, задумавшись, подолгу разглядывал, прочитывал пометки, воскрешал в памяти подробности скачек. Затем, отложив программу, предавался воспоминаниям, живо представляя себе, когда и сколько лошадей бежало, кто был жокеем на каждой из них, потом снова перелистывал программу и радовался, если убеждался в том, что не ошибся. Расписание занятий на курсах бальных танцев, письма матери, почтовые открытки с заграничными штемпелями, школьные аттестаты, прейскуранты, старые счета… Развертывал каждую бумажку, прочитывал, мысленно уносился в прошлое, оно было прекрасным и безоблачным, безвозвратно утраченным… Ненужные бумажки бросал на пол, когда их накапливалась большая куча, запихивал в зияющую топку печи. Наконец ему надоело копание в прошлом, он начал поспешно собирать и охапками засовывать в топку прейскуранты и программы скачек. Письма складывал отдельно, решив просмотреть и разобрать их потом.