Алексей Митрофанов - Пречистенка

В 1827 году маленьких Герцена и Огарева (одному было четырнадцать, другому — годом меньше) взрослые привезли гулять по склонам Воробьевских гор. Прогулка начиналась романтичной — из дома Герценых (он до сих пор находится неподалеку от Арбата) в карете, запряженной четверкой вялых лошадей, мерно доехали до Лужников. Там взяли лодку, переехали на другой берег, после чего взрослые начали свою степенную прогулку, а дети — свою, пошустрее.

Герцен писал в «Былом и думах»: «Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах.

Запыхавшись и раскрасневшись стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».

Впоследствии они неоднократно посещали это место — место их богомолья, как звал его Герцен. Самое же трогательное состоит, пожалуй, в том, что этой клятве — даже не юношеской, как написано на низкой стеночке, а детской — Герцен с Огаревым и впрямь были верны всю жизнь.

Жизнь, что у того, что у другого, оказалась несладкой. После революции их объявили героями, новая идеология подняла их на щит. А в шестидесятые случился крупный юбилей — 150 лет со дня рождения А. Герцена. И в связи с этим появилась мысль — перевезти останки Александра Ивановича в СССР. «И это было бы тем уместней, что сама история давно приготовила достойное место, где должна находиться могила Герцена. Это высокий берег Москвы-реки напротив новых корпусов Московского университета… Там можно будет воздвигнуть памятник А. И. Герцену».

Впрочем, этого не сделали, зато энтузиасты установили место, на котором, по всей вероятности, и проходила клятва, после чего Моссовет принял решение увековечить его памятником.

Поначалу два пилона были увенчаны светильниками, якобы символизирующими газету «Колокол» и альманах «Полярная звезда». Затем светильники куда-то подевались, и осталась в силе лишь символика пилонов — они указывали на романтическую дружбу двух известных революционеров-демократов.

* * *

Впрочем, здешняя атмосфера покоряла не одних только детей. Романтике были подвержены и господа более старшего возраста. Борис Пастернак посвятил им одно из своих ранних стихотворений (оно так и называется — «Воробьевы горы»):

Воробьевы горы — самые романтичные из гор. Они во все времена привлекали, притягивали мечтательно настроенных московских обывателей. И до революции, и при советской власти. Юрий Трифонов писал в «Студентах»: «Иногда зимой Валя вдруг предлагала: „Поедем на Воробьевку, посмотрим на ночную Москву?“ И они садились в троллейбус, долго ехали, вылезали на пустынном шоссе у темной вышки Воробьевского трамплина и смотрели на море огней внизу, беспокойное, зыблющееся, огромное… Говорили они о многом, о разном, больше всего — людях».

Две подруги, две студентки (одна, правда, бывшая, однако же недавняя) ехали ночью через всю Москву троллейбусом — для того, чтобы просто-напросто поговорить?

Наверное, подобное и впрямь случалось.

* * *

Этими горами восхищался Михаил Булгаков. Он в одной из заметок писал: «Сидя у себя в пятом этаже, в комнате, заваленной букинистическими книгами, я мечтаю, как влезу на Воробьевы горы, откуда глядел Наполеон, и посмотрю, как горят сорок сороков на семи холмах, как дышит, блестит Москва. Москва — мать».

Само собой, что Михаил Афанасьевич поместил сюда одну из самых патетических финальных сцен главного романа своей жизни: «Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки. На высоте, на холме, между двумя рощами виднелись три темных силуэта. Воланд, Коровьев и Бегемот сидели на черных конях в седлах, глядя на раскинувшийся за рекою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные башни девичьего монастыря.