Николай Коняев - Пригород

Он помрачнел.

— Вот так, Марусин, жизнь складывается… — сказал он. — А я ведь в Африку уезжаю.

Прохоров совсем загрустил. И, должно быть, рассказал бы он Марусину, как не дождалась его возвращения из Заберег любимая девушка, и теперь надо, черт подери, ехать в Африку, чтобы там под палящим африканским солнцем выжечь из сердца эту любовь, а потом выкупаться в океане и застрелиться, как герой из рассказа Бунина.

Выпелась из похмельной грусти эта фраза, но жуткий раздался сверху крик, и Прохоров испуганно уставился на потолок.

— Кричат… — пожимая плечами, сказал Марусин. — Сегодня все утро кричат.

— Да… — согласился Прохоров. — Я из-за этого и проснулся. Странные люди…

Он не договорил.

Еще страшнее, чем первый, снова обрушился крик, и Марусину показалось, что это кричит сам дом, прогнивший до самого сердца. Нечеловеческим был этот крик. Мелькнула, уже на улице, рубашка Прохорова и скрылась за углом дома.

Марусину стало неловко, что он стоит и думает свои мысли, когда, наверное, надо бежать, как Прохоров, и помогать. Но похмелье замедляло движения. Марусину казалось, что он бежит, а на самом деле он едва переставлял ноги.

На лестнице его чуть не сбила с ног Матрена Филипповна. Впервые видел Марусин, как она бежит. Он удивился этому, и снова ему стало неловко: какая-то беда случилась у соседей, а его это совсем не беспокоит. Мотнув головой, он решительно толкнул дверь в комнату Могилиных.

Страшно и нереально, как в жуткий сон, распахнулась комната. На полу лежала тетя Нина. Глаза ее выпучились, словно вырывались из лица, а в уголке открытого рта высовывался толстый посиневший язык.

Рядом на коленях стоял Прохоров и трясущейся рукой пытался нащупать пульс. Другой рукой он зачем-то засовывал назад в рот вываливающийся язык тети Нины.

Марусин зажал рукою рот и выбежал. На крыльце его стошнило.

«Скорая» приехала через полчаса, когда тетя Нина уже умерла.

— Астма… — сказал Прохорову приехавший на вызов врач. — Укол нужно было сделать, Евгений Александрович.

Прохоров молча кивнул ему и прошел мимо.

Тихий, наступил вечер.

Улеглась возникшая от неожиданной смерти суета во дворе. Тело тети Нины увезли в морг, и весь дом притих. Надломленный, старчески расползался он по земле, уставившись на примятую протекторами санитарной машины траву…

— Какой дом старый… — вздыхал Яков Дормидонтович, качая головой. — Старый-старый. После смерти жильца дом всегда сильно стареет, а сколько этот дом уже видел смертей!

Прохоров кивал, но вряд ли он слышал, что говорит сейчас мудрый сосед. Рассеянно шевелил он пальцем, высунувшимся сквозь прореху в тапочке, и думал, что надо постричь ногти на ногах, но… Тут в мыслях происходил какой-то поворот: ногти растут и у нее… Растут сейчас, когда она уже мертвая… Прохоров зябко ежился и снова кивал Якову Донатовичу, говорившему что-то умное и подходящее к сегодняшнему настроению.

А Прохоров думал. Думал о том, что он врач, и сегодня на руках у него умерла больная женщина, а он ничего не смог сделать, чтобы помешать смерти. Конечно, он не виноват. Нужно было просто сделать укол, а шприца не было, шприц разбился… Вот они — осколки шприца и поломанные ампулы в металлической коробочке. Коробочка зачем-то стоит на скамейке рядом с Яковом Денисовичем. Аккуратный старик. Он собрал с асфальта битое стекло, чтобы кто-нибудь нечаянно не порезал ногу. Да… Шприца не было… Но все равно. Он — врач, и на руках его умерла больная женщина. Нет вины, но есть совесть…

И тут Прохоров увидел Ваську-каторжника. Спокойно шагал он, словно возвращался, как обычно, с фабрики, а не из морга, где лежала сейчас его мать.

И Прохорову стало понятно, почему не уходил он в свою комнату, а сидел во дворе… Медленно встал навстречу Ваське и с коробкой, в которой гремело битое стекло — руки Прохорова дрожали, — подошел к нему.

— Убийца! — тихо и отчаянно проговорил он и швырнул коробку к ногам Васьки.

— Уй! Уй! — раздался сзади испуганный вскрик Якова Григорьевича. — Что вы наделали, молодой человек! Это же вещественные доказательства!

Но не услышал его Прохоров. Глаза его встретились с глазами Васьки, и Прохоров отшатнулся — пустыми были эти глаза. Нет, не отводя глаз смотрел на него Васька-каторжник, но смотрел, как бы не видя. Насквозь просачивался его взгляд. И дальше Прохоров тоже не понял. Не сворачивая в сторону, словно сквозь него, прошел Васька-каторжник, и глухой, смертной тоской сжалось сердце.