Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— Вы сегодня какой-то смешной. И знаете, на кого похожи? На того судейского в Оксенфурте, помните, когда он еще трезвый сидел один за столиком. Ну прямо вылитый он!

Как молоко, когда оно сворачивается, его корректная мина мгновенно обратилась в кислую улыбку, перешедшую затем в смущенный хохоток. Чары Ханны начинали неотразимо на него действовать. Но он не хотел снова спускаться в мирную долину, где жить ему не дано.

Четверть часа он молча сидел и курил, как бы отделенный от других невидимой стеной, с рассеянным видом мужчины, вынужденного слушать пустую женскую болтовню, а затем, затем наступила минута откровенности: все трое стояли, прощаясь, и три пары глаз знали все.

Тут скепсис и остроумие покинули его. Затаенное волнение прорвалось наружу: ноздри его вздрогнули, и на переносице обозначилась глубокая складка.

— Мы с тобой еще увидимся на вокзале, — сказал он сестре, словно уже попрощался с Ханной, и выбежал из комнаты.

Сестра уронила головку, как бы тоже навеки покоряясь судьбе. Итак, чудо не свершилось. Для них обоих чудеса не совершаются.

Лицо ее вдруг посерело. Тени в уголках рта обозначились еще резче. Тем не менее она с безукоризненной выдержкой проводила Ханну от столика до двери и не утратила выдержки, даже когда, оставшись одна, принялась составлять чашки на поднос и обвела комнату взглядом. Она улыбалась и что-то мурлыкала про себя. От уголков рта к подбородку протянулись две крохотные морщинки.

Ханна, легко шагая, ступила в благоухающий сумрак. Деревья выходили из старых садов и следовали с ней вместе по улице. Было тепло. Они стояли недвижимо и все-таки шли с ней вместе.

У Томаса, когда он ходил без пиджака, а только в брюках и белой рубашке, была манера как-то особенно жизнерадостно поводить плечами. Каким он казался тогда сильным и умным! Ему и не требовалось показывать свой ум. Посмотришь на его лоб и светлые глаза и знаешь: вот сейчас он улыбнется. Хорошо, что он не блондин. Только скажи ему: «Подари мне весь мир!» Когда он так вот поводит плечами, ничего невозможного для него нет… «Добрый вечер, господин Беномен!» А она переставала ощущать свое тело и вся превращалась в чувство.

— Вон там ваш отец! — крикнул ей вслед Оскар. Он стоял с письмоводителем у своего трактира, уперев руки в боки и вывернув большие пальцы вперед.

— Да, друг милый, теперь это уже не пойдет.

— Но ведь мы для первого раза заработали неплохо. По тридцать шесть марок на нос!..

— Так-то оно так. Но занятие уж больно несолидное. Да и некогда мне теперь. Когда у человека собственное дело…

Он поглядел на ту сторону улицы, где стоял дом с пустующей мастерской. Там, взобравшись на стул, Ганс Люкс обмеривал метром место для будущей вывески. Он обернулся и посмотрел на Оскара. Глаза его искрились. Каждый день будет он теперь полдничать в «Черном ките», выпивать свою кружку пива и закусывать свежей белой булочкой. Замасленными руками! Значит, то есть слава Тебе Господи, опять замасленными руками!

— Скажи матери, что я еще долго здесь задержусь.

Может, Томас в саду? Уже с неделю как она его не видела. Она подойдет и прижмется к нему близко-близко, даже если тут кто-нибудь будет. И не нужно никаких объяснений. Он и без слов все понимает.

— Так вы что, больше совсем не собираетесь выступать?

— Ну, сам рассуди. Кто станет принимать человека всерьез, если он выступает за деньги!

Рыбак поднялся по трем ступенькам и скрылся в дверях «Черного кита». Письмоводитель поплелся дальше. Куда теперь? Домой? Только не домой, где жена, даже сама не замечая, встречает его всякий раз вопросительным взглядом. Рухнула последняя надежда.

Он повернул обратно через мост, мимо своего дома, прошел немного по набережной и улегся на парапет, подперев голову руками.

С этого места два месяца назад бросился в воду и утонул старик рантье.

Иссохшая старуха, торговавшая связками хвороста и древесным углем, сидела у весов и подсчитывала дневную выручку.

Время от времени она звала:

— Карльхен!.. Карльхен!

Но ее внучонок, вертевшийся среди ручных тележек, не отзывался.

Она высыпала деньги в обтрепанную кожаную сумку и накрыла весы.

— Карльхен!

«Она заработала себе на завтрашний обед и завтра опять заработает, — подумал письмоводитель. — Маленькое движение — и все будет позади. Тут глубоко».

Когда он подымал голову, ему видно было окно его комнаты, а стоило приглядеться, и можно было различить белобрысую головку сына.