Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

На что Катарина с досадой воскликнула:

— Не выдумывай. Ты прекрасно знаешь, что брать больше нечего и не у кого.

То, что Уж пытался завербовать его в соучастники, окончательно сразило капитана. Он сказал с загадочной улыбкой:

— Ты, значит, предлагаешь мне работать вместе с вами?

— That's what I mean, captain. [30] Это самое, капитан (англ.).

— Так вот послушайте, что я вам скажу. Воровство и теперь воровство. За него и теперь полагается тюрьма. Вы у меня насидитесь за решеткой до седых волос.

— Ну, это еще положим, — философски наклонив голову, заметил Ученый. — Больше трех лет за воровство не полагается. Это — высшая мера наказания.

— А ты не сынок ли судебного следователя Шолленбруха?.. Ба, приятель, — удивился капитан, узнав Давида, — и ты, оказывается, здесь?

Давид вместо ответа лишь презрительно повел плечом и будто нарисованными бровями, как бы желая сказать, что, само собой разумеется, он здесь.

Но капитан сразу же нащупал больное место Тайного общества учеников Иисуса. Он спросил, удерживают ли они часть украденного в свою пользу.

— Только самое необходимое и всегда в обрез, — ответил Петр. — От двух до трех процентов. Ведь и у нас ничего нет… Сами понимаете…

— А что составляет три процента от старых штанов?

Уж решил шуткой поднять упавшее настроение.

— Примерно одну копченую колбасу, — сказал он, показывая в улыбке красивые зубы. Но никто не засмеялся.

Все глаза были устремлены на капитана. Он сказал с нарочитой угрозой в голосе:

— На сей раз, по некоторым соображениям, вам ничего не будет, но обещайте мне покончить с этим раз навсегда.

Это означало, что Тайное общество будет распущено, а оно было им дороже всего на свете. Все молчали как убитые.

Тогда он воззвал к их чести:

— Мне достаточно одного вашего слова.

Петр возразил сдавленным голосом:

— Сейчас мы вам ничего не скажем. Нам надо собраться и проголосовать, чтобы все было… как полагается… Я хочу сказать, по-демократически.

Но у Ученого возникла новая идея, которую он сформулировал весьма изысканно:

— Ну, а скажем так: если долг и совесть не позволят нам, по случаю крайней нужды в городе, выполнить ваше требование, мы обязательно дадим вам знать. Хорошо? Такое предложение вас устроит?

— А тогда сажайте нас в тюрьму, — добавил Уж. В нем снова вспыхнул задор, и он перешел в наступление. — С мертвого, конечно, взятки гладки, но почему вы тогда выпустили Цвишенцаля на свободу? А мы еще прислали вам сигареты — seventeen cartons — в доказательство, что он спекулянт! Его вы освободили, а нас хотите засадить? All right, captain! Но где же справедливость?

Железная логика Ужа, по-видимому, произвела на капитана впечатление. Он стал защищаться, словно обвиняемый здесь был он.

— Мы ничего не могли сделать. Случай Цвишенцаля подлежал юрисдикции германского суда.

Когда же Уж воскликнул, что в таком случае надо было засадить в тюрьму все немецкое судейское сословие, капитан ухмыльнулся.

— В сущности, это было бы самое правильное, — сказал он. И, склоняясь к дальнейшим уступкам, добавил: — А если я вас попрошу никогда этого больше не делать? Ну, ради меня?

Удар был нацелен в самое сердце. Не выполнить просьбу этого славного американца было почти невозможно. Но распустить Тайное общество учеников Иисуса? От этой мысли у них сжималось сердце.

— Надо подумать, — пролепетал Петр, губы у него дрожали.

— All right. Ступайте и подумайте хорошенько.

Они неохотно попрощались с капитаном. Катарина сделала ему небольшой книксен. Провожая их глазами, капитан сочувственно улыбался, словно думал про себя, что эти мальчики станут когда-нибудь очень и очень неплохими немцами.

Суд был назначен на 15 мая. Процесс имел принципиальное значение, и отец Иоанна писал накануне в своей газете:

«Блюстители закона, в сущности, амнистировали убийцу Фрейденгеймов. Дочь, отданная нацистами на поругание, привела в исполнение приговор, которого по закону заслуживал убийца ее родителей. Жертва нацистов выполнила то, что отказались выполнить блюстители закона. Кто же должен сесть на скамью подсудимых?»

Все южногерманские газеты прислали корреспондентов, а из Мюнхена прибыло даже двое. За час до начала процесса зал суда, высокий, сверху донизу обшитый дубом, наполнился до отказа. Петр, Иоанн и Ученый прошмыгнули украдкой — дети и подростки на процесс не допускались. Ужа выводили дважды, но он все-таки устроился в последнем ряду, потеснив Петра. Капитан Либэн и отец Иоанна заняли места в первом ряду, подле стола защитника. Стол прокурора был с другой стороны. Справа и слева от судейской кафедры разместились присяжные — профессор истории Габерлейн, философ и математик доктор Бук, пожилая женщина и трое ремесленников.