Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Внутри стояли только железная кровать и стул. Если бы Стив выпрямился, он головой достал бы до потолка.

— А на чем же вы готовите? — спросил он.

Она передернула плечами и показала на измятую спиртовку.

— Все равно, она мне ни к чему. Ведь спирта нигде не достанешь.

Он посмотрел вокруг, будто что-то прикидывая, и под обнаженными стропилами обнаружил круглое отверстие для вентиляции.

— Здесь, в углу, можно было бы поставить печку, а трубу вывести вон в то отверстие.

— Да ведь и печек нигде нет.

Она не отняла у него руки, и вот он стоит перед ее кроватью. Ну как теперь быть? Что ему сказать? Иоганна чуть поколебалась, а потом все-таки сказала:

— Может быть, вы присядете?

Стив тоже ощутил ту особую неловкость, знакомую всем влюбленным, которые, еще не обменявшись ни одним поцелуем, вдруг оказываются наедине в четырех стенах. Теперь они были дальше друг от друга, чем в те минуты, когда сидели на траве.

Иоганна присела на кровать. Ей так и не удалось натянуть на колени краешек своего короткого платья. Они невольно взглянули друг на друга, и это восстановило их прежнюю короткость.

Стив и Иоганна, для которых за последние полчаса не существовало ничего незначительного, опять заговорили о каких-то незначащих вещах. За стенами сарайчика пел мощный хор кузнечиков. Лягушки затянули свою вечернюю песню, и она звучала то совсем близко, то словно издали. Иоганна видела лицо Стива только в те мгновения, когда, он затягивался сигаретой.

Наконец он встал.

— Ну, мне пора.

Они стояли перед простыней, заменявшей дверь. Он наклонился к ней.

— Не надо, пожалуйста, не надо, — взмолилась она, и в голосе ее слышался страх и трепетное желание.

Руфь Фрейденгейм сначала угнали в Аушвиц, а потом, вместе с двумя еврейками из Франкфурта-на-Майне, — в Варшаву, в публичный дом для немецких солдат. В ночь перед освобождением Варшавы он был разрушен бомбой. Большинство его обитательниц погибло. Какой-то русский офицер помог полуодетой, бродившей по улицам девушке выбраться за линию охранения.

Спустя год три месяца по окончании войны русский военный врач из жалости посадил Руфь в переполненный санитарный автомобиль, уходивший в Берлин, а на следующий день американский адъютант прихватил ее с собой во Франкфурт-на-Майне.

В своей чересчур широкой люстриновой юбке, обвисавшей до самых лодыжек, в розовой вязаной ночной кофточке с короткими рукавами, Руфь производила впечатление девушки, выбежавшей в магазин через дорогу купить что-нибудь к утреннему кофе. Ее иссиня-черные волосы, разделенные на прямой пробор и гладко обрамлявшие узкую в висках голову, тугими косами лежали на затылке. Мертвенно-бледное лицо было мертвым.

Родителей Руфи убили у нее на глазах и за ноги оттащили в сторону. Когда же на вюрцбургском вокзале ее пихнули в эшелон — пять с половиной лет тому назад, — конвойный рявкнул ей в лицо, что убит и ее младший брат. И все же ее целью был Вюрцбург — она не представляла себе, куда бы еще податься.

Между Франкфуртом и Вюрцбургом сновали взад и вперед американские военные машины. Достаточно было поднять руку… Но Руфь не спешила добраться до цели, которую и целью-то не назовешь.

Семнадцатилетнюю отроковицу угнали в солдатский вертеп. Немало ее товарок наложило на себя руки. Другие в конце концов стали проститутками. В девушке, охваченной безмерным ужасом, все умерло. Тело ее два года пробыло в публичном доме. Тело — но не сама Руфь. Руфи больше не было. Ничего на свете не могло бы выжать слезинку из ее глаз. Ничего не трогало ее. Руфь представляла собой нечто, чего до господства нацистов не существовало на земле. Она была ходячим мертвецом, у которого сохранилось одно желание — не скорее чем пешком добраться до родного города.

Медленно прошла она мимо мертвых развалин и, выйдя из разрушенного города, свернула на проселочную дорогу, петлями поднимавшуюся вверх на горную равнину. Она шла все вперед и вперед. Что-то вынуждало ее переставлять ноги, что-то подсказывало, куда идти.

На равнине по обе стороны дороги играл в хлебах теплый ветерок; хвойный лес всей грудью дышал на солнце, окуная макушки в безоблачную синеву; в сверкающей долине широкими голубыми излучинами вился Майн. Стоял чудесный, ясный июльский день.

Выйдя на лесную дорогу, Руфь остановилась и оглянулась на крестьянскую телегу, медленно догонявшую ее. Собака и та остановилась бы и оглянулась назад.