Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Петр, который последнее время быстро тянулся вверх, прекрасно знал, что такое постоянно быть голодным. Он уже почти преодолел свои сомнения и теперь высказал вслух последнее.

— Но как же знать — что можно, а чего нельзя? — спросил он задумчиво, больше обращаясь к самому себе.

Уж, размышляя, склонил голову набок.

— Себе мы могли бы брать меньше, чем нужно, — сказал он, — а иначе… иначе… — Он запнулся, не зная, как выразить свою мысль.

Но Петр мотнул головой.

— Правильно, — сказал он с удовлетворением, как будто ключ к неразрешимой загадке был найден. Уж от нетерпения съехал на край скамьи.

— Тут еще одно дело… У нас ни у кого нет ботинок. All right, сейчас это не беда! Ну а зимой, когда ударят морозы? Когда снегу навалит сугробы, не очень-то разбежишься вынюхивать по городу, у кого что припрятано. Того гляди пальцы себе отморозишь. Значит, надо сперва самим разжиться обувкой, а уж затем искать ее для других. Ведь это же и дураку ясно. И то же самое я скажу насчет ветчины.

Но Петр решительно замотал головой.

— All right, насчет ветчины не настаиваю.

У Иакова лихорадочно блестели глаза. Румянец стыда то вспыхивал, то угасал на его щеках. Он по-прежнему мял в руках апельсин.

Все молча, голодными глазами смотрели на Петра, который взял с полки пять яблок и, достав из кармана перочинный ножик, разрезал их пополам. Каждый получил половинку и мгновенно вонзил в нее зубы. Ученику Иакову Петр дал целое яблоко — он и сам не знал почему.

На следующий день рыбак Крейцхюгель обнаружил в своей лодке синий рабочий комбинезон. Он поднял его, развернул на свет и невольно пощупал сидение собственных штанов, от которого давно уже осталось одно воспоминание.

Не спеша уселся он на корму и принялся стаскивать с себя худые штаны. При этом взгляд его случайно упал на бумажку, завалившуюся за дощатый настил. «Ученики Иисуса!»

— Что за притча! Да их уже две тысячи лет как на свете нет. Видно, кто-то вздумал надо мной подшутить. Что ж, извольте, не возражаю.

Он натянул штаны и встал. Они еле доходили ему до щиколоток. Рыбак был худ, как жердь, и долговяз — метр девяносто ростом.

Никодемус всю жизнь провел на реке в полном одиночестве, не удивительно, что он был молчальником. Разговоры он вел только с самим собой. Приятели, с которыми он сиживал за большим круглым столом в кабачке «Уютная берлога», где они всегда собирались, часами не слышали от него ни одного слова. И только вернувшись на реку, Никодемус охотно отвечал на все вопросы, которые ему задавали накануне.

Зато на реке, в своей лодке, он чувствовал себя в родной стихии. Схватившись за гладко отструганный багор с зазубренным железным наконечником на одном — и деревянной перекладинкой на другом конце и навалившись на него всей грудью, он оттолкнулся и вывел лодку на речной простор.

«Никодемус, сколько ты дерешь теперь за двухфунтового карпа? Небось кучу денег?»

Он погрузил багор в воду и произнес вслух:

— Полно молоть-то. Пусть я беру с людей больше, чем раньше, да ведь за эту кучу бумажек люди дают мне одно дерьмо.

Выехав на быстрину, он положил багор в лодку. Его сеть — с виду огромный клубок безнадежно спутанных бечевок — была правильной круглой формы, с двойным кольцом грузил. Никодемус, став на острый, точно птичий клюв, нос своего челна, который и весь-то напоминал стройное тело ласточки, уверенным, плавным движением забрасывал сеть в воду — возможно дальше влево, а потом, по широкому полукругу, вел ее возможно дальше вправо. Секунду его сеть, подобно парашюту, парила в воздухе. И только в воде тяжелое ожерелье из свинцовых шариков, тонувших быстрее, чем сеть, стягивало ее и замыкало вокруг пойманной рыбы.

Иоганна остановилась. Оторвавшись от своих дум, она впала в то странное оцепенение, которое приковывает к месту всякого, какие бы заботы его ни удручали, стоит ему лишь увидеть, как рыбак забрасывает в воду невод. Мальчик Давид, следовавший за Иоганной на расстоянии, тоже остановился. Под мышкой он зажал скатанное в трубку черное с желтыми разводами одеяло.

Когда Никодемус втащил в лодку сеть, в которой билась пойманная рыба, Иоганна, снова охваченная тяжкими думами, двинулась дальше. Опять владели ею ужасы того страшного часа, когда Вюрцбург пылал под шквалом низвергающегося с неба огня.

Давид незаметно проскользнул в сарайчик и через минуту, как пугливый олененок, затерялся в чаще ивняка.

Скатанное в трубку одеяло было брошено на кровать. Иоганна несколько раз прочла записку со словами «Ученики Иисуса» и промолвила улыбаясь: