Фёдор Грот - Ромовая баба

— Хочу избавить, да, — подтвердил Шоске.

— Вон оно как, значит. Только опять не туда смотришь. Ты унутрь человека загляни, в самые черева. Вот то, что там хоронится, слуг моих и привлекает. Шибко они это дело жалуют — скверну душевную. Идут на нее, ровно зверь на запах. Да. Первый бич — чума. Слово мудрое да увещевания — ничего этого человек не слышит. А тряхнет его чума, почнет огнем-то жечь — вот тут он закричит-заверещит, о грехах вспомнит. О неправде содеянной. Только без толку это все, немчин, — вдруг оборвал он сам себя. — Что, думаешь, не знаю того? Неправду таким порядком не выжгешь, так, попалишь немного. Простой народ не спасешь. Заливает Россию неправда, как половодье весеннее. Скоро все уже утонут. Но и я медлить не стану, нет. Коплю силушку, кормлю лягушек своих да букашек кусачих. Это я ведь их только понемножку на свет выпускаю. Слабые они еще, мало крови бунташной попили.

Он замолк и о чем-то задумался. Страшно было глядеть, как он думает, — желваки ходили под короткой рыжеватой бородой, глаза остекленели и налились кровью.

— Но ничего, — вдруг усмехнулся он и ударил кулаком по колену. — Ужо мы вместе наберемся силушки-то. Близок час — встанем-поднимемся, пойдем гилью, почнем шарить Русь широкую, черева бодить! Великая власть мне дадена, немчин, — буду лживого царя с боярами ссаживать да на правеж тащить. А на псов на его верных натравлю моих — с рогами да усами да когтями звериными. И любушку свою ненаглядную из черного терема призову — пойдет, милая, по Руси тихой поступью. А кому улыбнется — тот кровью изойдет. А кого поманит — тот скончается. А кого по голове погладит — тот рассыплется.

И он перевел жуткие глаза на Шоске, выговорил искривленным ртом:

— А тебя я покамест не трону, царев посланник. Иди, передай ему — конец скоро роду его. Скажи — красное грядет. Возьмут его и кончат, и жену его, и детей его, и весь род его изгонят. И бояр-дворян, каких я не умучил, умучают. И было полно, а станет пусто на Руси, и другое зачнется. А что другое — это тебе любушка моя ненаглядная скажет, ужо она об этом позаботится.

— И. жену, ты сказал? — спросил Шоске со страхом.

— И жену, — медленно кивнул Разин. — Непременно жену, ведьму эту. Вижу, любишь ее. Это она тебя приворожила, спать тебе не дает. Не сумеешь отвести гнева моего от нее, не силься. Сгинет так, что косточек не сыщут. А на могиле ее двенадцать дев будет плясать — дщери Иродовы. Они тут где-то ходют, поблизости. Они всегда рядом. Хошь, кликну их?

Это было отчего-то так страшно, что Шоске вскрикнул, заслонился рукой. А голос Разина уже звал, выкликал непонятные имена. И Шоске почувствовал, услышал, что на эти имена отзывается, близится нечто страшное. Толкнув дверь, он выскочил из избушки и прямиком через лес, не замечая боли от царапин, которые оставляли на его лице и руках острые сучья, бросился прочь.

Но краем глаза он успел заметить, как невдалеке поднимаются из болота двенадцать белых фигур с распущенными волосами, как бредут прямо через бездонную трясину к избушке Разина, откуда несется его громовой голос:

— Подруженьки любезные, девы-трясавицы, огневицы ласковые, проводите-ка немчина до выхода! Проводите сердешного, будет, погостевал у нас! Да уж не целуйтеся с ним и не милуйтеся — там его уж другие дожидаются, встренят как положено.

Шоске бежал, продирался сквозь чащобу, которая становилась все гуще, все дичее, и, мельком оглядываясь, видел, как мелькают среди веток безмолвные белые фигуры, следующие за ним по пятам. Все лицо его было исхлестано в кровь острыми ветками, волосы намокли, и струйки крови заливались в глаза. А в замершем от нечеловеческого ужаса сознании полыхали никогда не виданные образы — плоты с виселицами, медленно плывущие по реке, исклеванные вороньем трупы, целые поля, покрытые трупами, — белые мерзлые поля где-то в арктических просторах, усеянные какими-то вышками, колючей проволокой, покрытые скорченными мерзлыми телами. И Шоске изо всех сил рвался из этой стенящей, стылой, страшной страны, которая была внутри него, и, продираясь сквозь чащу, чувствовал, как все больше слабеет, как покидают его силы. И когда он, окончательно обессилев, свалился в колючие кусты, глаза его закрылись — и он проснулся.

Он проснулся в комнате с низким потолком, на скрипучей деревянной кровати. Окон не было, в комнате царил полумрак. В углу можно было различить какой-то сундук. Больше мебели в помещении не было. Шоске не понимал, где он и как тут оказался. В соседней комнате слышались громкие голоса, но при резком движении Шоске кровать издала такой скрип, что голоса сразу замолкли. Послышались шаги, дверь распахнулась, и Шоске зажмурился от света.