Сара Уинман - Самый одинокий человек

Я поговорил с родителями Дж. – в первый раз. Я хотел узнать, получили ли они посланный мною ящик с его вещами. Они вежливы. Благодарят меня, но мне не благодарность нужна. Я просто подвязываю последние болтающиеся нити. Родители Дж. говорят, что хотят продать его холсты и кисти. Я говорю, что они должны действовать, как считают наилучшим. Они говорят, что хотят помнить его таким, каким он был раньше. Я говорю, что это хорошо. Они спрашивают, как я поживаю. Я отвечаю, что поживаю прекрасно. Разговор совсем короткий, но означает перемирие.

В три часа ночи я вдруг просыпаюсь. Мне тринадцать лет, и я стою у двери спальни Мейбл. Я помню, это было в первую ночь после моего приезда в Оксфорд – в темноте самообладание покинуло меня и сменилось страхом.

«Как мне вас называть?» – спрашиваю я.

«Что-что?»

«Как мне вас…»

«Майкл, тебя это беспокоит?»

«Ну просто я ведь с вами не знаком по-настоящему…»

«Мейбл. Ты же знаешь, что меня зовут Мейбл. Ты можешь меня так звать, если не хочешь называть по-другому».

Еще она сказала: «Мы с тобой как две собаки. Нам нужно обнюхивать друг друга, пока мы друг в друге не уверимся. Но я тебя люблю. И это уже хорошо для начала. И еще я очень рада, что ты здесь».

Я подошел к окну и отдернул занавеску. Посмотрел на церковь и кладбище.

«Ты что-нибудь видишь?» – спросила Мейбл.

«Нет, ничего не разглядеть. Темно. Только деревья и снег».

«Призраки сегодня не гуляют?»

«А что, тут бывают призраки?»

«Это было бы очень утешительно, правда?»

«Думаю, что да», – ответил я. И уже собирался уйти, когда она сказала: «Можешь лечь тут, со мной, если хочешь. Если тебе холодно. И если это не слишком глупо звучит для двенадцатилетнего мальчика».

И она откинула одеяло и сказала:

«Ты ляжешь вот тут, с этой стороны кровати, а я буду с этой. И мы не будем друг до друга дотрагиваться. Просто будем рядом. В любом возрасте хорошо знать, что рядом кто-то есть».

Я снял комнату недалеко от моста Фолли. Приличных размеров, с персональными удобствами. Комната роскошней, чем я ожидал, а домовладелица, миссис Грин, не слишком любопытна и не пытается выпихнуть меня из дому на целый день. Она любит кроссворды и зачитывает мне определения слов. Ей нравится, когда я дома.

В иные дни я почти не выглядываю наружу. Я сижу и смотрю в окно – мне мирно, спокойно. За окном идет жизнь знакомого города. У меня простуда, от которой я никак не могу избавиться. Но меня это не беспокоит. Когда навалится усталость, я буду отдохнувший.

Я еще не видел ни Энни, ни Эллиса. Судьба не вмешивалась, но я подозреваю, что она ждет моего хода. Мне стыдно за годы молчания, но я не могу представить себе следующую главу своей жизни и не знаю, как ее начать. Я еще немножко подожду. Мне надо набраться сил, чтобы взглянуть им в лицо.

Сегодня река вздулась от дождей, и бечевая тропа вся раскисла. На другом берегу гребная команда возвращается к лодочной станции. Ветер неумолим и холоден, и тени облаков хлещут по Темзе. Я не готов к такой погоде. Моя беспечность меня самого иногда поражает.

Впереди – купальни Лонг-Бриджес. Меня инстинктивно влечет туда биение сердца. Я уже много лет тут не был, и из-за ужасного запустения мне трудно увидеть это место, каким оно было когда-то: золотая память о смехе, солнечном свете и летней беспечности. Бетонные бортики еще видны, лесенки, ведущие в воду, – тоже, но их уже закрывает бурлящий мутный поток. Вышки для ныряния убрали, но кабинки для переодевания стоят где были, заколоченные, чтобы туда не лезли хулиганы. Я почти вспомнил себя мальчиком.

Когда мне было уже за двадцать, я ходил в другое место, где мужчины купались нагишом. На реке Черуэлл. Я предпочитал ходить туда один.

Все долгие зимние месяцы я хранил целомудрие. Я сосредотачивался на работе, засиживался допоздна, а отдушину находил в грязненьких журнальчиках, которые получал по почте. Но стоило прийти весне, и я начинал с нетерпением ждать первых теплых дней, когда пляж заполонят тела – старые и молодые.

Я раздевался у расстеленного полотенца – медленно, конечно. Меня окружали студенты и седеющие профессора, и я дразнил их всех. Я выплывал на середину реки, поворачивался на спину и дрейфовал, зная, что все взгляды устремлены на меня. Лишь после этого я возвращался на берег и ложился сохнуть на солнышке.

Я был там загадкой. Впрочем, через четыре года, стоило этим людям собраться и потолковать обо мне, и от загадки ничего не осталось бы. Меня передавали из рук в руки и изучали тщательно, как полированный кусок агата. Если я ощущал на себе чей-то взгляд, то смотрел в ответ, не скрываясь, – грубая, бесстыдная самоуверенность. Я с ними играл, будто подначивал их. Словно говорил: «Теперь твой ход». И если кто-то из них одевался, глядя на меня, я выжидал несколько минут, прежде чем последовать за ним. Я побывал во внутренних двориках разных колледжей – Линкольна, Тела Христова, Брейзноуза, притворяясь, что беру книги в библиотеке, притворяясь, что я здесь учусь. Я выглядел молодо, и моя молодость была дерзкой. Я ложился в крохотных пыльных комнатушках и позволял летним сумеркам расстегнуть на мне пуговицы.