Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— И сейчас «стреляешь»?

— Тем и живу. — Гришка потер бок. — Только сейчас я награду под гимнастеркой держу, потому что совестно напоказ выставлять. Кто я теперь? Алкаш и «стрелок». За день полста «стреляю» — легко сшибаю, когда трезвый. А под этим делом, — Гришка щелкнул себя по кадыку, — мало подают. Только трезвым я теперь редко «стреляю» — стыдно. А под банкой мне все нипочем. Сидишь где-нибудь в тенечке и руку тянешь. — Гришка выбросил руку и прогнусавил: — Братишки и сестренки, подайте кто сколько может!

— Дальше как жить думаешь? — спросил я.

— Дальше? — Гришка закашлялся. Кашлял он долго, с надрывом. Его лицо покраснело от натуги, глаза были выпучены, на шее вспухли вены. — Моя жизнь, друже, под откос пошла. Я сам пустил ее туда. Никого не виню — только себя. Без этого дела теперь, — он оттопырил мизинец и поднял вверх большой палец, — я и дня прожить не могу. Мне это дело, как бензин автомобилю, нужно.

— От этого, говорят, лечат.

— Лечат, — согласился Гришка. — Только зачем мне это? Пусто у меня внутри.

— Чепуха! — воскликнул я.

— Все говорят так. — Гришка сделал рукой неопределенный жест. — А мне тошно. Понимаешь, тошно?

Я понял Гришку, потому что мне самому часто бывает тошно, потому что в последнее время я сам не знал, что делать с собой.

— У меня все в прошлом, — задумчиво сказал Гришка. — Война, товарищи, настоящая жизнь. Раньше я уважал себя, а теперь нет. Тут, на Кавказе, сейчас много разных людей собралось. И те, кого неудача постигла, и те, кто легко жить привык. Ты думаешь, Глафира бедная? — Он взглянул на Глафиру. Накрывшись байковым одеялом, она спала. — Десять тысяч у нее, а она все христарадничает.

Гришка смолк. Молчал он долго, уставившись в одну точку. Потом тряхнул головой и сказал:

— У Глафиры выпить есть, но она, зараза, не даст! Она потихоньку сама сосет, а куда бутылку прячет — не пойму. Сто раз искал — и каждый раз мимо. Может, ты попросишь? — Он с надеждой взглянул на меня.

— Спит она, — сказал я.

— Разбудим.

— Неудобно.

— Неудобно на шиле сидеть.

Я промолчал: мне очень хотелось спать, мысли путались, голова была тяжелой.

— Может, все-таки разбудим? — Гришка снова взглянул на меня. — Попытка, как говорится, не пытка.

— Неудобно, — повторил я.

— Ну и зря! — Глаза у Гришки потухли. — Милуйся тут с бабами, а я пойду: может, поднесет кто, а не поднесут — стырю. Мне сейчас обязательно выпить надо. То, чего душа требует, и есть самое главное в жизни, а остальное дерьмо.

«Дурак ты», — вяло подумал я.

Шаркая подошвами, Гришка направился к двери. Я откинул занавеску, за которой жила Надя. Там было хорошо, чисто. У стены, оклеенной бумагой, стояла кровать, накрытая уже знакомым мне одеялом. Под ней лежал чемодан — фанерный, один из тех, что продавались в Сухуми на базаре.

Сквозь сон я слышал крики, треск ломающегося дерева. Из общего шума выделились два голоса — Глафирин и Гришки. Старуха шепелявила, кричала, срываясь на визг, а Гришка орал с беспечностью сильно пьяного человека и кашлял взахлеб. В эти голоса потом вплелся еще один голос — Надин. Она урезонивала Глафиру и Гришку, о чем-то просила их шепотом, он доносился до меня невнятно. Потом голоса смолкли, к моей спине привалилось что-то мягкое и теплое. Я хотел отодвинуться, но Надин голос прошептал: «Спи, спи», — и я больше ничего, не слышал.

Я открыл глаза. В пристройку проникал мглистый свет раннего утра. На полу валялись доски от разбитых ящиков. Я стал соображать — приснилась мне ночная сцена или нет. Гришка спал посреди комнаты в неудобной позе, скрючившись. Из его груди вырывался хрип — протяжный, неприятный, какой издают сильно простуженные люди. Глафира посапывала у стены, под распятием. Анна дышала ровно, спокойно. Мария всхлипывала во сне. По сравнению с Анной она казалась измятой рублевкой, которую кинули возле новенького, хрустящего червонца. Около меня прикорнула Надя, по-детски держа у подбородка руки. Сверху, из окна, струился холодок.

Я совсем озяб и, чтобы согреться, решил поразмяться. Стараясь не наступать на разбитые доски, я стал ходить по комнате, двигая локтями, как это делают бегуны. Я ходил до тех пор, пока не заметил, что на меня смотрит Глафира.

— Доброе утро, — сказал я шепотом.

Глафира, кряхтя, приподнялась, перекрестилась и ничего не ответила.

«Ведьма», — подумал я.

Она и впрямь походила сейчас на ведьму. Ее волосы — седые, но еще хранящие следы своего первоначального черного цвета, были растрепаны, одежда измята.