Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Пока на мне военная одежда: сапоги, гимнастерка, галифе, шинель, шапка-ушанка. Но скоро — прощай, шинель: мне уже пальто шьется. Вернее, перешивается. После дяди-ополченца, старого холостяка, отличное пальто осталось: коричневый драп высшего качества. Катюша уже третий день трудится. Придет с работы и до самой ночи порет, кроит, шьет… Мне слышно, как стучит ее швейная машинка. Есть в этом стуке что-то от автоматных очередей. Впрочем, это, может, только кажется мне. Я теперь любой звук сравниваю то с выстрелами, то с разрывами, то с лязгом танковых гусениц — короче говоря, с теми звуками, что издает война.

По вечерам Катюша приглашает меня на примерку. Ее пальцы, ловкие и быстрые, скользят по моему телу. Мне становится душно. Хочется обнять Катюшу, хочется шепнуть ей что-нибудь ласковое, но… Катюше тридцать два, а мне девятнадцать. Я для нее мальчишка, недоросль.

Вчера Катюша сказала:

— Через два дня готово будет.

Я взглянул на куски материи, скрепленные стежками, и усомнился:

— Тут еще шить и шить…

— Ерунда! — возразила Катюша. — Самое главное — скроить. Твой дядя, покойник, вширь раздавался, а ты в небо тянешься.

— Высокие красивее толстых, — сказал я.

— Моего Ваню бог тоже ростом не обидел. — Катюша всхлипнула.

— Он бил тебя, — напомнил я.

— Значит, любил, — ответила Катюша и смахнула слезу.

Я сконфузился и спросил:

— Хорошее будет пальто?

— Очень даже хорошее. — Катюша наклонилась и откусила у меня на груди нитку. Запах женских волос замутил мозг. Перед глазами побежали, расплываясь, круги. От волнения я даже вспотел, а Катюша продолжала, не замечая моего состояния: — Такие богатые пальто теперь редко шьют. В талии и в плечах ужала, удлинила чуть — и впору. Будешь ты у нас франт франтом.

«Это хорошо», — решил я. Мне хочется пофорсить. Напялю на себя пальто — и к девчонкам. Той, с которой дружил, покажусь: взгляни, какой я! Впрочем, ни к чему это. Что с воза упало, то пропало. Первая боль уже позади. Еще немного, и все пройдет. Недаром говорится: время — лучший лекарь.

Если спросят: «Откуда пальто?» — скажу, что оно трофейное. Я ничего, кроме сломанной зажигалки и перочинного ножа, с войны не привез. А мог бы! Но там, на фронте, мне казалось: чужое брать — позор. А сейчас вот жалею, что ничего не привез. На Даниловском рынке полно всяких трофеев, даже аккордеоны продаются. Продать бы аккордеон — сразу куча денег: и одеться и обуться хватит. Ведь у меня ни ботинок, ни костюма. Только две сорочки остались, да и те не годятся. В тот день, когда я приехал, мать вынула сорочки, положила их на стол и, любовно проведя по ним ладонью, сказала:

— Зефир. До войны сшили. Только их и уберегла.

«Зефир» — смешно называется. Зефир — лакомство. Он очень хорош, когда свежий. Попробовать бы, но… В коммерческих магазинах все есть, даже «Мишки», только цены — с ума сойти можно! Постоишь у прилавка, поглазеешь — и кругом через левое плечо.

Мать расстелила сорочки на столе и, с беспокойством поглядывая на меня, сказала:

— Примерь-ка. Боюсь, не налезут.

Так оно и вышло. Натянул я сорочку, а она — по швам. Мать расстроилась, а я усмехнулся: «Все правильно. Я теперь взрослый».

Шут с ними, с сорочками! Главное, полуботинки и костюм достать или, на худой конец, брюки навыпуск. На рынке не купишь — дорого. Матери промтоварный ордер на работе обещали. Она хочет отрез на мужской костюм попросить. А я сказал:

— Не надо. Лучше на платье возьми. Вон ты как обносилась.

Во время войны мать ни одной обновки не справила — старье донашивала. У бабки были кое-какие ценности, но она почти все на продукты сменяла.

Проживем пока без костюма, тем более что осень сейчас. И без полуботинок обойдусь. Зато пальто у меня будет — закачаешься!

Я мысленно произнес «закачаешься!» и подумал: «Мог бы я сказать так раньше?» Я теперь часто сравниваю себя с прежним Жорой и убеждаюсь, что за два года я сильно изменился. Раньше я ни за что на свете не произнес бы вслух слово «черт», потому что это слово в нашей семье не употреблялось, раньше я не разговаривал за столом, нож держал в правой руке, вилку в левой, а теперь прекрасно обхожусь без вилки и ножа. Мать смотрит, как я ломаю руками хлеб, и вздыхает.

Сегодня утром она сказала:

— Не чавкай! — и, с укоризной глядя на меня, добавила: — Ты как-то не так ведешь себя за столом.

«О чем она? — удивился я. — На фронте не было ни вилок, ни ножей. Там только ложка». И все же мне стало неловко. Пахнуло чем-то далеким-далеким, полузабытым. Я вспомнил воскресные обеды в этой комнате, накрахмаленную скатерть на столе, тоненькие ломтики в хлебнице, сложенные треугольником салфетки, бабку с разливательной ложкой в руке. (Эта ложка была красивой, блестящей, совсем не похожей на армейский половник, прозванный солдатами «разводящим».) Неужели все это было?..