Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Я появился на полустанке вечером, когда на перроне уже собралось человек двадцать. Пассажиры или сидели на чемоданах, большей частью деревянных, или бродили словно неприкаянные по скрипящему песку. Рубиновые точки цигарок с каждой минутой явственней проступали в быстро сгущающихся сумерках. Воздух наполняло неясное бормотание, из которого вырывались отдельные слова, произнесенные отчетливо и громко.

За день погода менялась несколько раз: то кружились снежинки, то брызгал дождичек, то выглядывало солнце, еще довольно жаркое, от которого в драповом пальто становилось душно, как в бане. А сейчас, как и сутки назад, дул южный ветер, и я, разгоряченный ходьбой, медленно брел по перрону, думая то о предстоящей встрече с морем, то об Егоре Егоровиче, то об Анюте. В моем воображении возникали картины одна красивей другой, жизнь казалась мне сплошным наслаждением, и я наивно предполагал, что теперь до самой смерти ничто не омрачит мое существование. Меня немного тревожил лишь разговор, который произошел у меня перед отъездом с Егором Егоровичем.

Я встретил его по дороге на полустанок. Егор Егорович посмотрел на мой скарб и спросил удивленно:

— Уезжаете?

— Уезжаю, — ответил я.

— Куда, если не секрет?

— В Сочи. На море посмотреть хочется.

На председателе колхоза была коротковатая стеганка, с трудом сходившаяся на его выпуклой, мускулистой груди, и армейская фуражка в потеках. Фуражка сидела на нем залихватски, обнажая тронутый сединой чуб.

— Та-ак, — сказал Егор Егорович и провел ладонью но щеке. — А я-то, грешным делом, думал… Лично я, извиняюсь, еще не побывал у моря, хотя живу от него всего с ничего: ночь в поезде, а по прямой еще ближе.

Мне стало совестно. Я подумал, что обманул этого человека, не оправдал его надежд.

— Ты парень башковитый, — сказал Егор Егорович, — и вроде бы не шалтай-болтай. — Он впервые обратился ко мне на «ты». Я расценил это как хороший знак. — Сейчас там, — Егор Егорович показал рукой куда-то вдаль, — вся пена, которую война подняла, собралась. Есть там и такие, что вроде тебя на море посмотреть хотят, есть и разная шваль. — Он помолчал и добавил: — Да что там дипломатию разводить! Я прямо тебе рубану: море посмотреть хочешь — валяй, но только оставайся тем, кто ты есть, — фронтовиком! В жизни соблазнов много. Раз согрешишь, другой, а там, глядишь, пошло и пошло…

— У меня голова варит, — пробормотал я.

— Зря ты все-таки уезжаешь, — сказал Егор Егорович. — Легкой жизни я тебе не обещаю — только на ноги становимся, но с каждым месяцем все лучше и лучше будет.

Его заботливость растрогала меня, и я воскликнул искренне, от всего сердца:

— Я вернусь! Вот только на море посмотрю и вернусь!

— Возвращайся, — сказал Егор Егорович. — Мы ждать будем…

Я брел по перрону и думал, как возвращусь сюда, на этот полустанок, как пойду по уже знакомой мне дороге, как открою дверь конторы. Я гадал, как встретит меня Егор Егорович. Получалось, что встретит он меня хорошо.

Похожая на густо смазанный блин луна вольно плыла по очистившемуся от туч небу, на котором серебрились легкие и прозрачные, словно батист, облачка. Ветер стих. Деревья стояли как солдаты в строю, даже верхушки не покачивались.

Я приспособил вещи у стены вокзала и, держа их под прицелом глаз, стал прислушиваться к разговорам, в которых на все лады варьировалась одна тема — будут ли места, а если будут, то сколько. Все надеялись уехать.

Изредка на перроне появлялся дежурный с керосиновым фонарем в руке, и тогда вдали возникал все усиливающийся гул, перераставший в грохот. Прогибая рельсы, проносился товарняк. Воздушная волна поднимала пыль, сдувала шапки. Ветки на деревьях тревожно метались, сбрасывая уцелевшие листья. За последним вагоном клубилась скрученная в спираль пыль, окрашенная в бурый цвет сигнальным огнем, который виднелся долго-долго, потом вроде бы останавливался, после чего внезапно бесследно исчезал. Внезапное исчезновение огонька обостряло и усиливало восприятие того, что окружало меня, придавая всему таинственность, превращая обыкновенное в необыкновенное — в то, чего жаждала и к чему стремилась моя душа.

Пыль постепенно оседала, ветки на деревьях успокаивались, перрон снова погружался в состояние покоя, который нарушали лишь возгласы и нечленораздельное бормотание.

«Как хорошо вокруг, — думал я, — как тихо, спокойно! Не верится, что тут была война. Не верится, что этот полустанок — полуразрушенное, обгоревшее строение. Не верится, что на полях еще ржавеют пушки и колючая проволока. А ведь все это так. От этого никуда не убежишь, потому что все это в памяти».