Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

Перевалились через поселковую ограду трое гастарбайтеров, обменялись смущенными улыбками чужаков, которые знают, что не очень-то им тут рады, а деваться некуда, и запылили метлами по улицам.

Вернулась с полной корзиной крепчайших боровиков баба Надя.

Муж и сын Аксеновы, придя с поля, поклонились Наталье в пояс — забавно так, по-старинному — и отправились к себе.

Вернулось больше половины пропавших. А остальных, видно, скормила своим ненасытным подменышам Светка.

Дверная ручка зашипела под ладонью, запахло горелой краской. Катя ввалилась в комнату и рухнула на кровать. Поворочалась, скидывая на пол одеяло, подушку, перину — осталась на голой сетке и закрыла глаза. Когда высокая температура — надо лежать… Деловитый шмель влетел в окно, комната наполнилась жужжанием, и Катя очнулась. Сгинь, подумала она, пропади. Представила, как сгусток жара обволакивает пушистое тельце, а крылья превращаются в два судорожно подергивающихся оплавка.

Это был не шмель. Это жужжал на стуле мобильный телефон. Дисплей светился слепо: ни имени, ни номера. Только два кружка — «принять», «отклонить». Катя нажала на красный. Телефон продолжал жужжать. Катя еще несколько раз с силой надавила: отклонить, отклонить. Телефон жужжал. Держа его на вытянутой руке как можно дальше от себя, она коснулась зеленого кружка.

— Первый перст мой… — отчетливо прошелестело из динамика.

Катя швырнула телефон на пол и долго, сосредоточенно топтала. И тут зашумело на веранде. В этом шуме было что-то знакомое, только Кате не хотелось думать, что именно. Сначала она и выходить не хотела, но звук не утихал, отдавался жгучей болью в голове. Катя подняла с пола подушку, прижала к груди и все-таки пошла.

Входная дверь была распахнута, и на крыльце стоял… радиоприемник. Тот самый бабушкин приемник, который Катя выбросила с перепугу в окно в первую ночь после исчезновения выезда. Крутилась ручка, металась по шкале красная полоса, и приемник шипел, перемежая фоновый шум чем-то похожим на птичьи вскрики и шепот. Вдруг ручка замерла. Приемник исторг механический взвизг и проскрипел:

— Первый перст мой.

Ослепительно-белая вспышка ударила в стекла веранды. Подушка словно взорвалась в руках, закружились догорающие на лету перья. Лампочка над дверью разлетелась. А ручка оплавленного приемника продолжала крутиться, красная полоска бегала, точно внимательный вертикальный зрачок, и шепот становился все громче…

Катя пинком отбросила приемник в кусты. Опрокинула стол, вытащила из кухонного шкафа все ящики — где-то там был маленький транзистор, он просто затаился, молчал до поры. Швырнула стул в окно, сдернула с холодильника кружевную салфетку — ручной работы, бабушкиной. Попыталась опрокинуть сам холодильник, но сил не хватило. Потом заметила, что один из ящиков полон вилок, ложек — все старое, потускневшее. Серафимино. Она метнула ящик в разбитое окно, мельхиоровый дождь обрушился на опаленный шиповник.

Ей стало дико и весело. Захотелось растоптать, сжечь, убить все, что связано с Серафимой, беспалой шизофреничкой, которая одна была во всем виновата. Одеяла и прочее Катя, задыхаясь от усталости и жара, выволокла на улицу, свалила у крыльца. Вспомнила, что у нее нет спичек и непонятно, как искать их теперь в разгромленном доме. И остановилась, растерянно уставившись на лежавшую сверху вышитую подушку.

Язычки белого пламени расцвели на ней сами. Побежали по пыльной ткани, окрепли. Катя протянула руки, коснулась их пальцами, но боли не было. Только словно рванулся изнутри ответный огонь, забился в груди вместо сердца. И она почти увидела под своими ногами колышущееся от горячего ветра поле, почти почувствовала, что сама и есть этот белый огонь…

Это продолжалось всего секунду, а потом снова запекло под ребрами и в помутившейся голове, стало нечем дышать. Катя бросилась к калитке, на ощупь нашла колонку, застучала ручкой… Воды не было. А она уже чувствовала не просто жар, ей казалось, что огонь перекинулся на нее с казнимых бабушкиных вещей. Не разбирая дороги, падая, обдирая колени и снова вставая — так же, как Серафима когда-то летела на страшное поле, — Катя побежала к реке.

А повсюду кипела уборка, люди вытаскивали из домов и сараев десятилетиями копившийся хлам и жгли. Летели в костры косомордые гномы, уточки и другие безобразные украшения, продавленные кресла, рваные раскладушки, дедушкины лыжи и бабушкины тряпки. А те, кто не исполнял обязанности инквизитора, мыли полы и окна, стирали занавески, посыпали дорожки чистым песком. Уборка кипела так неистово, словно вьюрковцы стремились избавиться от всех следов своей неопрятной дачной жизни.